Алексей Бабий ПСИХУШКА
(сугубо фантастический рассказ)ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ АВТОРА
Все события, описанные в рассказе, не имеют никакого отношения к нашей действительности. Совпадение ситуаций, фактов и фамилий может быть только случайным. На всякий случай автор стремился избегать каких бы то ни было фамилий.
Автор также снимает с себя ответственность за то, как будут истолкованы его аллегории, поскольку известно, что каждый судит в меру СВОЕЙ испорченности.
Не знаю, с чего и начать.
Нет, знаю. Начать надо бы не с начала, а с главного: с того, как я жил до этой кошмарной истории. Но дело как раз в том, что до этой истории я еще не жил. Я БЫЛ. И больше сказать нечего. Абсолютно среднеарифметическая личность: рост средний, рот средний, семейное положение среднее: полторы жены и посредственный ребенок. Не брюнет, не блондин, не… В общем, шатен. Лысоватый. Нет, нет, не был, не привлекался, не состоял, не имею, не награждался, не участвовал. И так далее. Вот это и есть главное.
А теперь — о сюжете. Сюжет начался с того, что приехал я в командировку в некий город Энск. И, не успел приехать, вот вам рояль в кустах: на вокзале, сквозь сон, услышал разговор и узнал такое!
Такое я узнал, что сон с меня тут же слетел, и я едва дождался утра, и вместо того, чтобы отметить прибытие, махнул в этот самый микрорайон.
Это была не какая-нибудь там тайнишка, вроде среднеарифметического адюльтера, это была самая настоящая, с большой буквы, Тайна! Хотя, конечно, это была Тайна с большой буквы, но не ТАЙНА большими буквами — в ту я (да и ты, дорогой мой читатель) не сунулся бы ни за какие коврижки: ведь там не ограничатся тем, что хлопнут тебя пыльным мешком по голове; там бьют сразу твердым и тяжелым, чтобы наверняка. А эта Тайна показалась мне где-то даже комичной, хотя она и была с большой буквы. Во всяком случае, она была достаточно безопасной, чтобы я вообразил себя частным детективом и пожелал сыграть в четыре руки.
(Ты, читатель, нежно любимый мною среднеарифметический читатель, ты ведь прекрасно меня поймешь: ведь и тебе не раз приходилось вообразить себя Жан-Полем Бельмондо, а?! И тебе не надо разъяснять, что полез я в эту тайну исключительно ради того, чтобы в теплой компании, и непременно при какой-нибудь Людочке, закинуть ногу за ногу и начать этак непринужденно: «Можете себе представить, в городе Энске отмочили вот что…»)
Стоп-стоп-стоп! Я чуть не проговорился, а ведь читателя полагается томить неизвестностью! Вернемся-ка к сюжету.
Итак, сел я в автобус номер тридцать семь да и махнул в этот самый микрорайон, чтобы посмотреть все живьем и в натуре. Ну, махнул — это громко сказано. Я только ждал его полдня, да еще ехал не меньше полутора часов.
Ехал я, можно сказать, с комфортом. Во всяком случае, меня не толкали. Чтобы толкаться, нужно все же какое-то пространство, я же был просто вдавлен в единую массу, я заполнил оставшиеся в ней впадины и растекся, занимая минимальный объем, и вот так, в монолитном единстве со всеми прочими, был оттранспортирован в микрорайон «П».
На конечной остановке вместо Жан-Поля выпало на асфальт что-то зеленое, бесформенное и бесчувственное, и сил у меня хватило только на то, чтобы добраться до ближайшей скамейки. Я присел на краешек, поскольку скамейка была занята лицом неопределенных занятий.
Впрочем, сейчас у него было вполне определенное занятие: оно дрыхло, вольготно развалившись на месте общественного сидения и подставив осеннему солнышку свое щетинистое рыло.
(Кстати, как тебе, читатель, понравилась последняя фраза, а? Не без изящества, а проще сказать — блеск, да и только! Каюсь, я придумал эту фразу не для тебя, а для Людочки, но где теперь Людочки… и делать нечего, вручаю эту фразу тебе. Береги ее — у меня столь удачных не так много!)
Алкаш, подумал я. А может, и нет. Может, это — алканавт, человек редкой и благородной профессии. Как там говорил Ихний Шеф: на эту работу подбирают самых опытных, да еще и молоко дают: за вредность!
Алкаш тем временем очнулся, сел и уставился на меня. Одну лишь мысль можно было прочитать в этом взгляде, зато с ходу: «Пивка бы!» Пивка! И я почуял, как пересохло мое небо. Ну почему бы не начать с пивка? Ведь и Жан-Поль завязывает свой сюжет, как правило, у стойки!
— А пивбар у вас тут есть? — спросил я.
Алканавт с подозрением посмотрел на мой галстук, швыркнул носом и пошел прочь. Я пристыженно сидел. Пройдя метров десять, алкаш обернулся и сказал:
— Ну ты, дирижобель! Ты идешь или нет?
Я взлетел со скамейки с поспешностью, совсем не свойственной дирижаблям. Мы долго плутали среди пяти- и девятиэтажек, резали углы, огибали гаражи, а, наконец, попали в подвальчик, как раз такой, какие мне и нравятся: грязный, заплеванный, а дым и матюги висят так густо, что хоть на хлеб намазывай. Нам крупно повезло: не успели мы войти, как освободилась бочка, изображавшая стол на двоих. Так что, уже через пять минут, освежившись первой кружечкой, мы приступили к делу.
К какому делу? К тому самому. Ведь в пивбар ходят не затем, чтобы поваляться потом под забором (хотя и в этом есть наслаждение). В пивбаре ОБЩАЮТСЯ! Ты, положим, доказываешь соседу, что с уходом Третьяка ЦСКА загнется, а он тебе — что его начальник сволочь, каких мало. И вы киваете головами, жмете друг другу руки, хлопаете по плечу и при этом абсолютно не слушаете друг друга. Важно не сказать, важно высказаться!
Нет, конечно, и в обыденной жизни мы общаемся не качественнее: слушаете ли вы жену, когда она в красках живописует покупку новых колготок? Или, с другой стороны: трепетесь ли вы в курилке, берете ли повышенные обязательства, охмуряете ли какую-нибудь Людочку — вы несете чушь и прекрасно это понимаете. Но пивбарная чушь особая, она идет из глубины души, она — чушь сокровенная и ценимая. То, что обычно копошится где-то внутри и чему я обычно не даю ходу, все это выплескивается с пеной и пузырями и заменяется пивом; и когда я вспоминаю то, что выплеснулось, оказывается, что человек я свободомыслящий и где-то даже незаурядный, но только в пределах от третьей кружки до восьмой. До третьей я — Иван Иваныч, и больше ничего, а после восьмой я просто физическое тело, которое, по всем законам физики, стремится переместить свой центр тяжести как можно ниже.
Притягательность пивбара в том и заключается, что все мы хотим быть не такими, какие мы есть. Все мы хотели бы освободиться, но не знаем, от чего именно, а в пределах от третьей до восьмой мы летим свободно, неважно куда — вверх или вниз, главное — летим!
Так вот, мы с Павлом Иванычем (так представился мне алкаш) воспарили мыслью об искоренении алкоголизма. Вы можете сказать, что обстановка для этого, скажем так, неадекватная: грязная пивнушка, рыбьи кишки в тарелках, и прочее. Да и ораторы, того… тьфу: два алкаша, даром, что один — начинающий. Ну и что, отвечу я. Если воры рассуждают о честности, убийцы о мире, а профессиональные лоботрясы об интенсификации труда, ну почему бы двум пьяным не поговорить за кружкой пива о том, как вводить повсеместную трезвость? К тому же я оприходовал третью кружку, а значит, приобщился к миру возвышенных мыслей. К тому же трезвенники вообще неспособны бороться за трезвость: они не понимают, почему люди пьют!
— Паша! — сказал я, — все очень просто! Надо сделать потребление алкоголя обязательным. Чтобы все отчитывались на собраниях о количестве выпитого. И чтоб брали встречный план. А трезвенников — прорабатывать. Коллективом. Создать общество пьяности. Провести кампанию о пользе алкоголя. В столовую без бутылки не пускать. Паша, я тебя уверяю: все поголовно бросят пить!
— Да ты псих! — сказал потрясенный Павел Иванович. Оказывается, он меня внимательно слушал.
— Паша! — ухмыльнулся я. — Ты философию любишь?
Ответ Павла Ивановича содержал междометие, два местоимения, три матерных слова и одно нематерное, но все равно непечатное. Я полагаюсь на твое знание русского разговорного, читатель: вставь сам, что сочтешь нужным, а я поставлю просто при точки:
— …-образно выразился Павел Иванович. — Материя да сознание, да эта, как ее, эпилептика, что ли? Что в школе, что в институте!
— Ну вот. Просекаешь?
— Просекаю! — сказал Павел Иванович. И добавил, заплакав: — Да во мне, значит, Иммануил Кант погиб!
И я не поразился растущему на глазах интеллекту Павла Ивановича, а просто крикнул: «Чилавек! еще по пять!»
А поразиться следовало бы, и притормозить следовало бы, ведь я чувствовал, что превращаюсь в физическое тело, но после третьей в Иван Иванычи ужасно не хотелось; к тому же физическое тело выгодно отличается от человеческого тем, что совершенно себя не ощущает, а уж как порою надоест себя ощущать! И потом, кто знает, может быть, стремление к низкому размещению центра тяжести и есть самое высокое стремление?!