А вот Павел Иванович, напротив, с каждой кружкой трезвел и смысла в его глазах становилось все больше, а после седьмой я разглядел на нем не то галстук, не то костюм-тройку; во всяком случае, лицо у него было чисто выбрито, на голове пробор, и толковал он об экзистенциализме.
Впрочем, это мог быть и не Павел Иванович: я отлучался в туалет и вполне мог сесть не за ту бочку. Помню, как я приставал к Павлу Иванычу с одним и тем же вопросом:
— Ты из тех или из этих?
— Я Павел Иванович, и хватит об этом. — отвечал мне Павел Иванович. Значит, это все-таки был Павел Иванович, а выбритое лицо принадлежало кому-то другому. Или того, с пробором, тоже звали Павлом Ивановичем?
— А может, ты по другой части? Может, ты — Ловец Человеков? — допытывался я.
Павел Иванович жевал кильку прямо с головой и кишками и трезво молчал. И я как-то сразу похолодел. А ну как он и впрямь — Ловец? И принял меня за Новосела и повел, повел…
Мне сразу расхотелось играть в четыре руки.
— Ты куда? - спросил Ловец Человеков.
— Я? Я… того…
— Не сомневаюсь! — заметил Павел Иванович. — Ну, пошли!
Я стремительно трезвел. Не надо, ребята. Я свой. Я Иван Иваныч. Ну, сказанул слегка. Так ведь теперь за это к стенке не ставят. Я свой!
— Ну чо ты нервничаешь? — говорил Павел Иванович. — Всю стену вон уделал. Пошли-ка, еще по пять захвалим!
— Нет. — сказал я. Вы ошиблись. Я не тот, за кого вы меня принимаете. Я не Новосел. Я случайно. Я не тот. Я не я. Я не он, понимаете? Вы ошиблись.
— Я не я! — передразнил Павел Иванович. — Да ты псих! Точно, псих! Я сразу понял!
— Не-е-е-е-т! — заорал я, сшиб с ног алканавта и бросился в проем двери. «Держи психа!» — кричал Павел Иванович.
Ох, погоня! Ну, читатель, вот тебе и погоня! И ты вправе ждать проходных дворов, топанья сапогов по крыше и сигания через пропасти: все это смотрится хоть куда, да и читается неплохо!
А передо мной простирался ухоженный проспект, ведущий вдаль и ввысь, и по этому-то проспекту я сдуру и рванул. Скоро я понял свою ошибку, но деваться было некуда: гипотенуза короче суммы двух катетов, и свернув, я неминуемо попал бы в лапы Павла Ивановича, а мне уж так этого не хотелось!
Поначалу я драпал неряшливо и потратил много сил зря, но проспект был длинный и я успел наработать тактику и стратегию бега, и выправил дыхание. Нечего и говорить, скоро я бежал по чемпионски. Правда, от преследователей я так и не оторвался, но между делом побил несколько рекордов. Я весь был увешан финишными ленточками. Я придерживал левой рукой невыносимо болтающееся пузо (а локтем — кипу почетных грамот), а правую оттягивал магнитофон «Ростов», который мне выдали где-то на промежуточном финише. Магнитофон больно колотил меня по икрам и вообще, в силу своей стационарности, очень мешал бежать, но расстаться с ним я был не в силах.
Толпа сзади изрядно поредела, но не отставала, и я наддал из последних сил. Однако проспект, ведущий вдаль и ввысь, неожиданно кончился обрывом. Деваться было некуда; не помня себя, я заскочил в ближайший подъезд. Конечно же, лифт не работал. Припадая на обе ноги, как предзимняя муха, вполз я на седьмой этаж (дальше не хватило сил) и нажал первую попавшуюся кнопку.
Дверь открылась, и из проема вырвался гул чудовищного застолья.
— А вот и он! — сказали мне.
— Нет. — сказал я. — Это не он. Это не я. Это… В общем, извините…
— Не извиним! — услышал я. — Штрафную ему! чтоб не опаздывал! Во! Бежал! Торопился! Да оставили тебе, оставили! А ну, штрафную ему! Братва! Да он с музыкой!
И тут все грянули «Миллион алых роз» и про меня забыли. А я упал на диван и попытался привести мысли в порядок. Ладно, думал я. Это шанс. Затеряемся. Мне бы только дух перевести. Мне бы только до ночи продержаться, а там и пешком убегу. И я сел за стол.
Гости дружно закричали «Сор в вине», и я поднял было бокал с игристой «Пшеничной», но, к своему удивлению, не увидел нигде жениха. Более того, все доброжелательно смотрели на меня, а моя соседка при этом целовала меня взасос. «Двадцать три! Двадцать четыре» — с воодушевлением орали гости, а когда я с усилием оторвался, послышалось громовое «Ур-р-р-а-а-а!».
И я сказал соседке, которая была без фаты, но в довольно белом платье:
— Послушайте, но ведь мы с Вами незнакомы!
— Это поправимо. — сказала она. — Меня зовут Любовью.
— Как!? — с надеждой спросил я. — И с большой буквы?
— Ну, уж это как получится! И кстати — ты заработал право называть меня просто Любой.
Не много ли на себя берешь, хотел было возмутиться я (я ничего зарабатывать не собирался), но взглянул на Любовь и осекся. Она была… В общем, она была такая… да еще и с ямочками на щечках, так что я хотел сказать, но не сказал, а вместо того вдруг завопил: «Горько!»
— Вот это молодец! Вот это по-нашему! — загалдели гости. — Сто сорок! Сто сорок один! Ур-р-р-а-а-а!
Что там и говорить, скоро забыл я и про пивнушку, и про обрыв, и про Павла Ивановича, заслуженного алканавта республики, и автобус номер тридцать семь забыл, и цель командировки из головы выбросил, и снял с себя финишные ленточки, а грамоты отнес в место общего пользования: пропади все пропадом!
Магнитофон мой орал: «Все-е-е-е пройдет, и печаль, и радости», а я топтался в обнимку с Любовью и извергал в ее вкусное розовое ушко абсолютно розовую чушь, а она смеялась и щекотала мои щеки распрекрасными своими волосами.
И был винегрет под водочку, и я зачем-то танцевал лезгинку, потом была кухня и близкое лицо, потом (или до того) была прихожая, в которой на нас с Любовью с грохотом обрушилась вешалка, и был лифт, который ездил то вверх, то вниз и в котором мы трудолюбиво целовались, и снова прихожая, но уже другая, и какой-то чай с карамельками…
Да-да-да, не зря ты навострил ушки, дорогой мой среднеарифметический читатель: дождался, наконец! Ну как же без нее, без клубнички-ползунички! У меня есть для тебя тайна, да еще и с большой буквы: будь спокоен, я тебе ее не скоро открою. Есть герой-супермен, тайну раскрывающий — это я собственной персоной. Была уже и замечательная погоня, но не хватало десерта, и вот — клубничка подана-с!
Увы, пока порадовать тебя нечем: в том вечер я так нагрузился, что наутро не только не помнил подробностей той, возможно, восхитительной ночи, но и не был даже уверен, а были ли они, эти самые подробности.
Но что было утром… Что было утром! Во рту у меня не то что эскадрон ночевал, целая конармия оставила там свои лепешки. В брюхе что-то свирепо ворочалось, а голова грозила взорваться и разбрызгать мозги по обоям. Ноги после вчерашней пробежки отчаянно ныли, мочевой пузырь был переполнен, и вдобавок я не мог шевельнуться, так как наполовину был придавлен Любовью, а она была женщиной не из мелких!
И я подумал, что все опять было не так, что она вовсе не с большой буквы, а может быть, даже и в кавычках. Еще одна грустная мысль посетила меня в тот момент — что с большой буквы у меня только имя, отчество и фамилия, да и то в этом нет никакой моей заслуги. И с этой грустной мыслью я забылся.
Очнувшись в очередной раз, я собрал все свои силы и, держась одной рукой за стенку, а другой за голову, чтобы она ненароком не отпала, разгребая плечом сохнущие простыни, добрался до туалета.
Любаша возилась у плиты.
— Ну ты и спать! — сказала она. — Дело к вечеру уже. Обедать будешь?
— М-м-м-м-м! — сказал я.
— Ясно. Чаечку, значит?
— Ы-м-м-м! — сказал я.
— Давай пей. А то уже одеваться пора.
— ? — сказал я.
— Мы же к Бубякиным идем. Забыл, что ли? У них почти что новоселье.
— А я-то тут при чем?
— Так они же нас приглашали!
Так. Уже — нас. Очень мило.
— Постой. Как это… Так свадьба… Как же это…
— Господи! — сказала Любаша. — Свадьба! Мы вчера слегка заскучали, а тут ты, да еще и с магнитофоном. Ты был просто прелесть вчера!
И она щедро улыбнулась мне всеми своими ямочками.
— А при чем тут магнитофон? — тупо спросил я.
— Боже мой! До чего же утренние мужики отличаются от вечерних! — слегка раздражаясь, заметила Любаша. Я хотел было вставить, что, мол, не больше, чем вечерние бабы от утренних, но не успел: Любаша подбоченилась, уперев руку с полотенцем в скульптурное свое бедро, и заговорила:
— И этот про магнитофон. Я-то думала, хоть этот не будет про магнитофон. Магнитофон! Ну чего тебе дался этот магнитофон! Что делал слон, когда пришел на поле он? А при чем тут слон, а при чем Наполеон? — язвительно сказала она, и закончила убийственно, — Травку жевал! — и стала чем-то там особо гремящим брякать в мойке.
Мои бедные мозги совсем перепутались. Я хлебал чай и со скрежетом переставлял мысли с места на место. Наконец, мне удалось выстроить нечто завершенное. Правда, слон, Наполеон и травка так и не вписались, но я решил не обращать на это внимания.