— Пошел!
Удар рукоятью плети пришелся в затылок. И Глеб полетел вниз, раздирая ладони, цепляясь за камни, выступы. Тут с рабами не церемонились. Но и умереть просто так не давали — в огромных ошейниках стояли какие-то биодатчики, инъекторы со стимуляторами и прочей премудростью. Здесь вообще происходили странные вещи, Глеб мог поклясться, что он собственными глазами видел в пещере троих или четверых парней из внешней охраны, которых убили, растерзали еще там, наверху, он даже помнил их изуродованные, обескровленные трупы на булыжной мостовой, их нелепые позы, вывернутые руки, искаженные лица. Нет, он не ошибался. И это было непостижимым, страшным. Может, и его самого убили, может, и он валялся истерзанный и мертвый у самых стен Храма, а потом очнулся на том свете, в этом жутком подземном аду?! Да, он вышел тогда из Храма, он успел свернуть шею чуть ли не десятку выползней, а потом удар, еще удар, острая боль в затылке, мрак, темень, тишина… и ошейник, рабство, пытки. Поди тут разберись! Глеб сполз с уступа и, не дожидаясь очередного удара, подставил плечо под огромный камень, толкнул его, покатил. От напряжения жилы лопались, мышцы под воспаленной изодранной кожей вздувались буграми. Он катил этот валун, эту глыбу, глыбищу, ощущая, как впиваются в шею инъекторы, как прибывают силы, как начинает бурлить кровь, и не просто бурлить, а прямо-таки распирать изнутри каждый сосудик, вену, артерию. И все это неспроста! Тут какой-то сатанинский умысел, гнусный, подлый, страшный! Он знал какой, но он гнал от себя догадки — мерзость, грязь, изуверство! Нет, они не просто рабы, не просто тягловые животные. И эта преисподняя — не обычная каторга типа гиргейской подводной каторги! Все в стократ гаже, отвратительней, омерзительней! Их превратили в двуногие фабрики крови, их изо дня в день накачивают всякой дрянью, заставляют печень, костный мозг и, черт его знает, что еще, работать в тыщи раз быстрее, мощнее, взъяряют их адской работой, и гонят, гонят из них кровушку. Они не рабы, бесправные и жалкие, они скотина! они хуже скотины! Но против силы не попрешь. А сила за этими упырями, вся власть в их руках. И нет исхода! Глеб стиснул зубы, остатки раздробленных, выбитых зубов. Часа через четыре, а может, и через пять, тут не уследишь за временем, они раздуются как пузыри, распухнут, станут багроволицыми, отекшими, и их поведут на откорм этих гнид, зародышей, пиявок. А сюда пригонят других, смену. И так до бесконечности. И так вечно! Так навсегда, до конца света… нет, Глеб горько усмехнулся, конец света уже был, нечего тешить себя надеждами. Они обречены на вековечные муки! И никто не даст им сдохнуть, избежать этих мук.
Земля. Россия. Кочергино. Подмосковное кладбище. 2485-й год.Сдвинуть плиту было не так-то просто. Да еще на пустое брюхо.
— А ну, родимая, сама пошла! — поднатужился Кеша. Хар уперся в плиту лапами, зарычал.
— Тише ты, образина!
Вдвоем, после долгих стараний они сдвинули надгробие. Ни лучика света не пробилось внутрь холодной и пустой могилы, заброшенного, сырого склепа. Вечная ночь стояла над Россией, надо всей Землей. Полтора месяца во тьме-тьмущей! Иннокентий Булыгин, ветеран аранайской войны, рецидивист, беглый каторжник и бывшая правая рука Верховного правителя, ничего не понимал. Да, нечисть прорвала все заслоны и барьеры! Да, она выползла изо всех щелей, заполонила планету, истребила беспечных землян! Но причем тут солнце? Оно-то куда подевалось?! Почему нет ни закатов, ни рассветов, ни дня, ни ночи?! Уму непостижимо! И придет царствие мрака, и получат по содеянному ими грешники, и погибнут они, и погибнет земля… Пришло! Погибли! Получили! Но солнце-то где?! От безысходности Кеша готов был завыть на луну… но и луны никакой не было, только мрак, темень.
— Ничего, — сипел он себе под нос, — прорвемся!
Хар глядел на него уныло и тоскливо. Некуда прорываться, некуда! И это самое страшное. Они прятались на заброшенном старом кладбище, сама судьба-судьбина привела их сюда, а может, и какой-нибудь незримый и неведомый инстинкт. Сюда выползни почему-то не забредали, словно кладбище с покосившимися, а местами и поваленными крестами было для них запретной зоной.
После смерти Ивана Кеша постарел лет на двадцать сразу. Он чувствовал себя дряхлым старцем, уставшим от жизни и потаенно завидующим тем, кто уже освободился от ее оков. Первые три дня он вообще пребывал в прострации, потом рассудок вернулся, а вот жажда жизни, обыденная цепкая хватка, мятущаяся неспокойная душа так и остались где-то в подземельях, в каменном мешке. На пятый день они с Харом ушли из Храма. Именно в этот день, с самого утра Кеша вдруг ощутил, что они смертные, самые обычные смертные, что никакие довзрывники им уже не помогут, что через все барьеры, допустимые и недопустимые, он уже перешагнул и что хрустальный лед ядра гиблой планеты Гиргеи ждет его душу… а может, и не ждет, может, они отказались от него совсем. Тогда надо просто пойти и умереть. Кеша так и сделал, ушел умирать. Только одного он не мог. Он не мог быть жертвой. Даже теперь, даже когда душа его стала пуста, или вообще сгинула в неведомом направлении. И потому он, уходя из Храма, не бросил в нем своего верного бронебоя, не оставил лучемета десантного, парализатора и холодящего бедро старого и верного сигма-скальпеля. И пусть ему все равно, что будет и как будет, он не изменит себе, он солдат. Солдат той бесконечной аранайской войны. Солдат этой святой, но бесполезной войны. Он и умрет солдатом. А Хар… Он не отвечает за оборотня, у того своя дорога, он посланец иного мира и путь его неисповедим.
— Ну что, Харушка, пошли, что ли?!
Кеша высунулся по пояс из могилы, перевалился через край. Затаился. Его глаза уже привыкли к темноте, и он неплохо различал силуэты деревьев, крестов даже в двадцати-тридцати метрах. Хар вообще ориентировался прекрасно, ему не нужны были приборы ночного видения, на Гиргее, в ее подводных лабиринтах бывает и потемней.
Двенадцать вылазок прошли успешно, Кеша был хмур, мрачен, молчалив, но доволен собою. Они не могли изменить положения. Но они могли мстить, могли убивать нелюдей, давить их потихоньку. А ежели накроют, схватят — так тому и быть, двух смертей не бывает.
Вот и сейчас Кеша еле слышно свистнул своей зангезейской борзой. Хар не заставил ждать, да и куда ему было деваться — королева Фриада приказала ни на шаг не отставать от этого землянина, а приказы королевы Гиргеи не обсуждаются и не повторяются. Серой облезлой тенью Хар скользнул наружу, замер, прижавшись к Кешиному боку. Кар нечисти не боялся, это она его боялась. Когда они выбирались из Храма именно Хар прокладывал тропу сквозь беснующиеся стаи мертвяков-выползней. И они пробились. А теперь сами стали какими-то выползнями, таящимися в кладбищенском склепе, выползающими во мрак бесконечной земной ночи лишь раз в двое, а то и трое суток. Во времена долгой гиргейской каторги Кеша часто мечтал о Земле, видел ее во снах, плакал по ней — только глаза прикроешь, и поползли по синему небу белые облака, выбилось из-за них краешком доброе солнышко, зашуршала травка, зашумели-запели деревья, все любо-дорого русскому доброму, тоскующему сердцу… И вот он на
Земле, на родимой сторонушке. Да лучше б навечно в проклятой Гиргее оставаться!
— Ничего, прорвемся! — прошипел Кеша.
И вскочил на ноги. Ему надоело бояться да таиться. Он пошел к городку открыто, в полный рост. Пошел, зная, что одним лишь духом своим человечьим навлекает на себя мертвяков. Беда! Горе горькое! Все поменялось на белом свете: мертвяки в городе, живые в могилах прячутся… да и сам свет не белый уже, а черный, беспроглядный. Как там у них на мессах твердили? Черное Благо! Вот и пришло это черное страшное благо для нечистых и лишенных души, вот и закатилось навечно солнышко наделенных душно. Беда!
Они отмерили не меньше версты, когда появился первый выползень. Он шел прямо на Кешу, растопырив когтистые лапы, суча мелко копытами, вожделенно сопя и рыгая. В один прыжок Хар сбил выползня с ног, перервал глотку. Этот не оживет, нет, после зубов оборотня выползни издыхают — дело проверенное. Кеша пнул сапогом бездыханное тело.
Он и сам шел как мертвяк — слепо, напряженно, оцепенело.
Еще двух тварей он сжег из лучемета. А оборотень Хар на всякий случай прогрыз обожженные рогатые черепа, чтоб наверняка. Так они и продвигались вперед — молча, угрюмо, без болтовни и лишних вопросов. Лишь когда метрах в двухстах Кеша углядел нечто мерцающее, он выдавил сипато:
— Теперь тихонько, за кустиками, понял?! Хар кивнул, опустился на четвереньки.
Не прошло и десяти минут, как они подползли совсем близко. Замерли, вжавшись в жухлую мертвую траву, от которой и не пахло травой. Притаились.
Мерцало и переливалось зависшее над землей студенистое чудище — сиреневым потусторонним маревом колыхалось оно во мраке, ничего не освещая, ничего не согревая, будто огромная летающая медуза распростерла извивающиеся осьминожьи щупальца над поникшей паствой. Три десятка выползней как зачарованные стояли на коленях под полупрозрачной гадиной, тянули к ней свои отвратительные рожи, скребли себя когтями, сопели, тряслись. Они пребывали в оцепенении, они трепетали, подчиняясь прерывистому невыносимому зуду, исходящему из сатанинской твари. От этого зуда можно было с ума сойти. Кеша уже собирался заткнуть пальцами уши, как зудение внутри головы само собой, безо всякого перевода стало складываться в слова: