Тот день я помню по минутам. Он отпечатался в моей памяти так четко, словно был только вчера.
Уроков было немного и, покончив на последнем с Байроном и его Чайльдом Гарольдом, мы разошлись около двенадцати. Перекуривая в овражке, мы проводили глазами фигуру Ромы, который, как обычно, шел один, и заговорщически улыбнулись друг другу. Потом Кира, Лешка и Женька пошли на видик, Люда отправилась домой — терзать соседей своими этюдами и сонатами, Шурка убежал в гараж, а я, Витька, Юлька и Анька купили себе семечек и сладкой воды и около полутора часов просто сидели и болтали во дворе под розовым пологом. Потом и мы разошлись.
Я помню, что в тот день на обед был плов, и поела я плохо, потому что плов не люблю. Потом я немного повозилась со своим хомяком, посмотрела телевизор и села за уроки. Но сосредоточиться мне не удавалось — взгляд то и дело перескакивал на часы, и все зудело от нетерпения. Несколько раз я бегала в другую комнату проверить — работает ли телефон.
Я разобралась с физикой, сделала одну задачу по алгебре и домучивала вторую, когда наконец-то раздался звонок. Я сорвалась и схватила трубку, и услышала возбужденный голос Киры. Побросав все, я написала родителям записку и пулей вылетела на улицу.
Вся компания уже была в сборе и нетерпеливо топталась под большим платаном, переговариваясь и смеясь. Шурка покачивал пакетом, явно не пустым. У Витьки из нагрудного кармана торчали карты. Кира в новеньких заграничных джинсах и голубой футболке с наклейкой, присев на скамейку, быстро писала печатными буквами записку на клочке бумаги. Не хватало только Юльки — она с магнитофоном уже была на крыше.
— Пошли! — сказала Кира и вскочила, пряча записку в карман. И мы побежали к дому Леры.
Лера жила на первом этаже. Ее окна были первыми с краю и выходили не во двор, а на огороды, что было очень удобно для задуманного нами. Они были без решеток — родителям Леры и в голову не приходило их ставить — возможно, потому, что красть у них было совершенно нечего. Огороды сейчас утопали в зелени, чуть выше, на длинном пригорке, росла целая сиреневая чаща, полностью скрывая первый этаж, — идеальная ширма для мелких пакостей. Впрочем, наша пакость не была такой уж мелкой.
Мы подобрались к окнам Леры и стали ждать. Мы ждали терпеливо. Дом Леры превратился в блокгауз, а мы — в злобных индейцев, готовых к атаке.
Вы никогда не замечали, как иногда сложно бывает сохранить тишину? В самый ответственный момент вдруг появляется беспричинный смех. Он зарождается где-то глубоко внутри и наполняет тебя целиком, словно вода кувшин, и рвется наружу, упрямо раздвигая губы, как крепкий ветер тяжелые занавески, и удержать его нет никакой возможности. То и дело кто-нибудь из нас фыркал, а остальные шипели на него, как рассерженные змеи.
Мы не сводили глаз с окон — зеленых окон, окон в личные джунгли — там всюду топорщились растения. Я увидела ту самую бегонию — ее два больших фигурных листа были прижаты к стеклу, и мне вдруг показалось, что бегония смотрит на нас. Как будто догадалась, что мы задумали. У меня вдруг закружилась голова, и, наверное, я побледнела, потому что Витька наклонился ко мне и спросил:
— Ты чего?
Я хотела ответить, но тошнота прошла так же неожиданно, как и появилась, и я просто замотала головой и скосила глаза на Киру. Она сидела тихо, дыша ртом, и в ее глазах было возбуждение и веселье, холодное, как мокрая лягушка. Наверное, все мы так выглядели в тот момент. Возможно, если б у меня было больше времени и я бы еще раз как следует все обдумала… Но время кончилось — в среднем окне появился Ромка. Вернее, вначале я увидела его красно-черную футболку, а потом лицо, затерявшееся в полумраке комнаты — лицо с такими же холодными лягушками в глазах.
Он начал осторожно убирать цветы с подоконника и составлять их на пол. Пышные листья одни за другими ныряли вниз, всплескиваясь напоследок в воздухе, точно руки утопающего. Нам казалось, что он делает это страшно медленно, но мы не могли сказать ни слова, только тряслись от смеха, прижав к зубам кулаки.
Наконец Ромка убрал последний цветок и осторожно открыл окно. Высунулся и шепнул нам:
— Я с Леркой в соседней комнате. Телик смотрим. Ее предки придут через час. Давайте, только тихо!
Он ушел. Он свою часть работы выполнил. А Лешка, самый ловкий, осторожно залез в окно и начал передавать нам цветы — не все, конечно, а те, которые можно было унести без риска надорваться. Десять горшков.
До сих пор не могу понять, как мы их не разбили. Нас разбирал смех, наши руки дрожали от смеха. Это была чуть ли не истерика. Сдерживаться было почти невозможно, хотелось бросить горшок к черту и хохотать, хохотать, пока не выйдет весь этот смех. Но мы все же держались — до тех пор, пока десятый горшок — с альпийской фиалкой — не перекочевал в наши руки. Тогда Лешка положил на подоконник записку, в которой говорилось, куда Лере следует прийти, когда и что будет, если она об этом кому-нибудь проболтается. Он вылез из окна, притворил его, спрыгнул, и мы пустились бежать, прижимая к груди горшки с цветами.
Мы бежали, и листья растений возмущенно трепались на ветру. За ними всю жизнь ухаживали. Они не привыкли к такому обращению. Мы бежали как стая хищников со своей добычей, и я чувствовала одновременно и восторг и страх. И еще у меня было странное и отвратительное ощущение, что мы только что совершили киднеппинг. Словно цветы были живыми. Словно они были чужими детьми.
Мне досталась традесканция в синем пластмассовом горшке — знаете, с такими листьями в зеленую и белую полоску. У нее было множество длинных стеблей, и эти стебли цеплялись и путались у меня в ногах, и несколько раз я чуть не упала. Мало того, что традесканция была тяжелая, как зараза, так она еще и словно пыталась ставить мне подножки! Я слышала, как сзади пыхтит Витька под тяжестью горшка с гибискусом. Впереди же мелькали длинные ноги Киры, бежавшей в обнимку с махровой геранью.
Расстояние от дома Леры до моего было совсем небольшим, но мне казалось, что мы бежали целый день. Время и расстояние — штуки загадочные — они могут растягиваться и сокращаться в зависимости от обстоятельств.
По счастливой, а может и несчастливой — это как посмотреть — случайности, в моем дворе было малолюдно. А у шестого подъезда и вовсе пусто. Обычно-то там на всех скамейках сидят бабки — бухтят целый день, как голуби на карнизах, развертывая длинный свиток припасенных сплетен. Один за другим мы ныряли в подъезд, словно суслики в нору, и тут бег прекращался. Подниматься по лестнице нужно было осторожно, тихо, иначе кто-нибудь да высунет свой нос из квартиры — народ у нас любопытный. Особенно опасным был третий этаж — там жила очень склочная старуха с не менее склочным пекинесом, толстым и облезлым от сладостей — он только и делал, что заливался истеричным лаем и норовил ухватить кого-нибудь за ноги.
Юлька уже ждала нас, свесив голову в отверстие люка. Лешка тут же поставил на площадку свои два горшка, ухватился за железную лестницу и повис на ней всей своей тяжестью, чтобы лестница не тряслась и не гремела. Я и Анька быстро вскарабкались наверх и начали принимать от остальных горшки с цветами.
Через десять минут все было готово. Цветы выстроились перед провалом аккуратным рядком, словно осужденные на расстреле. Донышки горшков слегка нависали над трещиной. Длинные стебли и листья лежали на мелких кусках шифера и толя, точно мертвые щупальца.
Мы разлеглись на разогревшейся крыше и потягивали принесенное Шуркой прошлогоднее домашнее вино из бумажных стаканчиков под музыку «Каомы». Сам Шурка со своей порцией вина был внизу, у люка. Юлька, которая не пила, устроилась с сигаретой на другой стороне крыши, высматривая гостей.
С общего невысказанного согласия мы не говорили о том, что должно было произойти. Мы болтали о различных никчемных вещах, строили планы на лето, и у каждого было множество предложений, и все старались переговорить друг друга, и Женька опрокинул на себя стакан с вином. Он выругался, отложил свою трубку, начал расстегивать рубашку, и тут примчалась Юля. Она примчалась открыто, не таясь, во весь рост, словно бежала не по крутому скату крыши пятиэтажного дома, а по ровной лужайке.
— Идут! — выдохнула Юлька. — Она и Ромка! Сейчас в подъезд зайдут!
Она посмотрела на меня, а я на Витьку, а он на нее, и мы на мгновение словно бы стали вершинами треугольника, площадью которого было сомнение. Но почти сразу это ощущение исчезло, и мы вслед за остальными спустились внутрь чердака.
В подъезде звучали четкие, размеренные шаги. Они поднимались. Шурка отошел от люка и присоединился к нам по другую сторону провала, картинно зацепив большие пальцы рук за карманы джинсов. На лице Киры блуждала отрешенная, прямо таки неземная улыбка. Юлька нервно кусала губы, и я видела, что она даже кожицу с них по клочку сдирает зубами. Лешка ухмылялся. Анька рассеянно потирала нос согнутым указательным пальцем, и на нем была красная полоска — у Аньки часто скакало давление и когда она волновалась, то у нее порой шла носом кровь. Витька стоял очень прямо, словно на торжественной линейке, заложив руки за спину, и рассеянно смотрел на цветы. У Женьки было такое лицо, словно он только что проснулся, одной рукой он держал трубку, другой — стаканчик с недопитым вином. Людка переступала с ноги на ногу и, хотя на ее лице было жадное любопытство и предвкушение, было видно, что она тоже нервничает. Я была среди них и в то же время точно видела всех нас со стороны. У всех были такие разные и одинаковые лица. Родильный дом зла — не взрослые люди, нет. Зло рождается в детях и подростках — вот его излюбленная колыбель. С нас тогда можно было писать картину для учебника по злу. Мы смотрели на люк. Мы ждали, и ожидание дрожало на чердаке, как натянутая ловчая сеть.