Они поженились через несколько месяцев после знакомства. Ей было девятнадцать, ему – за сорок. Но, не дожив до двадцати одного года, Элизабет умерла в родах. После ее кончины Эдвард с головой погрузился в работу, доводя себя до изнеможения.
Сначала он поручил дочерей заботам нянь и экономки, но наконец, осознав свои обязанности перед ними, приступил к строительству Хендерсон‑Мэнор. Он хотел, чтобы девочки вели привольную жизнь вдали от нездоровых соблазнов большого города. В тысяча девятьсот третьем году Нью‑Йорк был неподходящим местом для детей. Им было десять, когда семейство Хендерсонов переехало в новый дом. Сейчас девушкам исполнилось двадцать. Отец оставил за собой особняк в Нью‑Йорке и жил там, но навещал дочерей при каждой возможности, сначала по уик‑эндам, потом все чаще. И когда возвращался в Нью‑Йорк, Питсбург или Евpony, сердце оставалось в этом маленьком городке, там, где обитали девочки.
Эдвард наблюдал, как дети росли, расцветали, и мало‑помалу его жизнь сосредоточилась в них и словно замедлила течение. Он уделял им каждую свободную минуту, а вскоре окончательно поселился в Кротоне. Последние два года он никуда не выезжал, тем более что здоровье его сильно ухудшилось. Сердце давало знать о себе, когда Эдвард чересчур много работал, расстраивался или волновался, что теперь случалось крайне редко. Он был счастлив здесь, с дочерьми.
Прошло двадцать лет со дня смерти жены, того теплого весеннего дня, когда Господь окончательно отвернулся от него. Эдвард, преисполненный гордости и счастья, ожидал за порогом спальни, когда раздастся крик новорожденного. Он и подумать не мог, что трагедия повторится. Его первая жена вместе с малышом стали жертвами эпидемии дифтерии, и на этот раз, потеряв Элизабет, он едва не умер. Первое время Эдвард не хотел жить и постоянно чувствовал присутствие Элизабет в их нью‑йоркском доме. Позже он возненавидел пустоту огромных комнат и старался как можно больше путешествовать, но потом осознал, что забросил малышек‑близнецов, последний дар Элизабет. И хотя не мог заставить себя продать особняк, выстроенный отцом, в "котором родился и вырос, все же закрыл его и перебрался поближе к детям. С тех пор он никогда не скучал ни по дому, ни по Нью‑Йорку, ни по светскому обществу.
Не обращая внимания на окружающее, Оливия продолжала заполнять длинные бумажные полосы своим мелким аккуратным почерком, отмечая, что нужно заменить и какие вещи заказать заново. Иногда она посылала слуг в городской дом привезти необходимое оттуда, но по большей части обращалась в магазины, зная, что отец не любил нью‑йоркское поместье. Она, как и Эдвард, была счастлива спокойствием здешней жизни и очень редко ездила в Нью‑Йорк, если не считать своего дебюта, когда отец представлял дочерей своим друзьям и всему высшему обществу. Оливия находила светскую жизнь довольно интересной и забавной, но крайне утомительной. Ее изматывали каждодневные выезды в театры, на балы, в гости, необходимость соблюдать строжайшие правила этикета. Она чувствовала себя так, словно постоянно находится на сцене, разыгрывая несвойственную ей роль, так что под конец возненавидела и себя, и окружающих – в отличие от Виктории, которая буквально расцветала в лучах всеобщего внимания. Оливия же облегченно вздохнула, вернувшись к своим книгам, лошадям, цветам и каждодневным прогулкам по холмам к близлежащим фермам.
Она обожала скакать верхом, прислушиваться к весенним звукам, наблюдать, как медленно, неохотно уходит зима, любоваться многоцветьем осенних красок. И едва ли не с малолетства вела отцовский дом с помощью Алберты Пибоди, женщины, вырастившей сестер и заменившей им мать. Хотя зрение у Берти было неважным, ум по‑прежнему оставался острым, и она с закрытыми глазами могла отличить Оливию от Виктории.
Вот и теперь Берти пришла справиться, как подвигается работа. У нее уже не хватало ни терпения, ни сил, чтобы сделать все самой, и она была благодарна Оливии за помощь. Оливия тщательно проверяла состояние гобеленов, хрусталя, постельного белья; ничто в доме не ускользало от ее внимания.