Там оказалась нагая девица миниатюрного сложения, ростом вершка в четыре или пять, изваянная в совершенстве всех анатомических подробностей. Груди еле выступают, стан тонок, лоно едва округлилось. Кожа исключительной белизны, на теле — ни единого волоска, включая потаённые места: только на голове некий разлохмаченный золотистый пушок. Глаза под соболиными бровями закрыты, и оттого кажется, что крошка спит глубоким сном.
— Ч-что это? — полушёпотом спросил Санни. В сугубом волнении он всегда чуть заикался.
— Дроуа, конечно. Самочка драва. Ты полагал, они видом как белки?
— К-как она попала в воду?
— Промахнулась мимо земли, а то и вихорь-ледовник подхватил и понёс. Сил ещё хватило, чтобы нарастить вокруг скорлупу, — и всё. Они же полусонные все до единого, — объяснил я. — И неловкие. Особенно первогодки, те, кто родился этим летом, — примерно половина. Как говорится, бывает семя, бывает и пустоцвет.
— Скорлупа крепкая, совсем немного оттаяла.
— Разумеется. В ней спасение, в ней и погибель. Пока спит — дышит слабо, одной кожей: видишь, груди не вздымаются нисколько. Но до весны не дотянет — никто из них, вмёрзших в озеро.
— Как это?
— Скорлупа ранее того задавит. В рыхлой лесной земле имеются поры и воздух. Не в избытке, но всё же. То верно, что и там случаются враги: крот, например, или землеройка. Не крысы — те больше рядом с человеком шастают. А хрустальная наледь — сам понимаешь. Если уж рыбы в родимой стихии с того мрут, ей и подавно ничего хорошего не предвидится.
— И… как это выглядит?
— Словно палый лист неспешно вянет и ссыхается. Весной, перед самым ледоломом, погляди с берега: какие листы не от крина и камыша — они. У весеня же иголки, а других дерев в окрестности не видно.
— Вообще никаких настоящих деревьев — ручные только, — ответил он с некой рассеянностью. — Прикормленные. Как крошка енот, что живёт в пруду. Анимашку смотрел?
Видать, крепко задумался.
Так и стали мы жить — вроде бы и вдвоём, как прежде, но в некоем смысле и втроём. Потому что юная девица из рода дроуи завладела всеми помыслами моего приятеля.
Как ранее — он сам моими.
Все наши размолвки имели под собой несказуемый корень. Женственная половина моей сути, главенствующая и в то же время ущербная, тянулась…
Но полно. Я лишь объясняю, почему не разошёлся с ним окончательно и продолжал свои рассуждения по поводу миниатюрной эльфийки.
Когда он погрузил ледяную принцессу в поддон и окатил крутым кипятком из душевой лейки, я лишь ухмыльнулся с неким злорадством. Попытка установить таз с «крепким орешком» на индукционную панель повела к сокрушительной ссоре: я со всей авторитетностью заявил, что сварить бедняжку заживо не позволю. Да если и не сваришь: какой смысл добывать моллюска из раковины? Добро бы весна на дворе стояла, а так ведь погибнет ещё вернее. В нашей совместной хоромине из деревьев лишь унылая пыльная фига, прости Господи мои прегрешения. Инжир, хотел я сказать. Выращенный из семечка величиной с маковую крупицу или горчичное зерно.
— Михал, что же дальше делать? — вздыхал Санни то и дело, вцепляясь пальцами в волосы, — были они у него роскошные, как у любого стильника: рыжеватые и все в крупных кольцах. А глаза — ярко-голубые от природы, только что злоупотребления всякого рода окрасили их белок розовато-кровавым.
— На твоём месте я бы не начинал, — сухо ответствовал я. — Любопытство доводит до каторги. Или вовсе до могилы.
— Да хоть бы и до неё, — вздохнул он. — И так все в крематорий направляемся широкой поступью.
Вся беда была вот в чём: я знал, что именно можно если не сделать, то хотя бы попытаться. Александр же доподлинно знал, что я знаю.
И нитку за ниткой это из меня вытягивал.
— Помнишь, с чего ты начал? — спросил я его как-то раз. — Приклонился к ледяному кристаллу и дохнул. Слово «душа» как раз и происходит от сего слова. «Вдохнуть душу» — прекрасная тавтология, иначе плеоназм.
— Прекрати, Михал, — простонал он. — И без тебя нынче хоть плюй, хоть блюй. Ох, прости.
— Я ведь о чём, — терпеливо продолжил я. — Дыхание — оно по сути и есть душа. Но не одно — лишь в малой мере. А вот жаркая кровь…
— Ты хочешь сказать, что она бы растопила? Я ведь — я ведь такой идиот, дебил и даун, что пробовал.
— Умалишённый пробует единожды и бросает. Мудрец вопреки всему докапывается до истины.
— Истина в вине. В наркоте, — зло рассмеялся он.
— Слушай. Если ты дашь одному из племени дроуи малую часть своей алой жидкости, он воспрянет и доживёт до примаверы, первой зелени, но что случится с ним позже — не ведомо никому. Свои таких назад не принимают, и от весеней им больше не пить. Они ведь пьют сок, как мы от берёзы, ты слышал? Да ничего ты путного не слышал.
— А ты-то сам, Михал, откуда узнал? — он недоверчиво покачал головой. — Хорошие собеседники завелись?
— Не такие уж скверные, — ответил я. — Хочешь, чтобы я продолжил? Так вот. Половина твоей крови означает, что вы разделите пополам одну твою жизнь и, пожалуй, телесную форму. Не ум, не сердце и не бессмертие. Это я говорю на случай, если ты веришь в последнее.
— Такое я могу, — ответил он. — Настолько я уже спятил.
В самом деле: заходя в его каморку, я видел несколько пар туфель самого разного размера: из тех, что ныне в большом ходу, но явно на его ногу не рассчитанных. Куда меньше. Женского носильного платья там, насколько могу судить, не было.
Санни же тем временем рассуждал:
— Потом, моя личная жизнь и так еле во мне держится. Гнилой ниткой пришита, ржавым гвоздиком приколочена. Велика малышке прибыль — полгода в дар получить. Вот если всё до капли, что во мне имеется…
— Не изображай из себя безумца худшего, чем ты есть, — перервал его я. — О смертном грехе уж не говорю — ты и сих слов, поручусь, не ведаешь. Но кровь из порезанных запястий течёт, пока бьётся сердце. Умирают, не будучи выжатыми досуха. В горячую ванну садиться тоже не рекомендую, даже если потратишься — купишь: твоей зверюшке отнюдь не крашеная вода потребна. Да, они по сути те же белочки с лесным орехом вместо мозга, ты это понимаешь? Не люди. Даже не сказочные эльфы, пускай и тёмные. Где ты, кстати, встречал светлых?
Так мы препирались, а сама «зверюшка» еле заметно усыхала, члены скрючивались (я так думаю, по причине того, что вокруг тельца образовались полости), кожа становилась похожей на древний пергамент, волосы — если их можно было так назвать — редели и выпадали.
Александр забросил службу, потребовав себе бессрочный отпуск (дали нимало не прекословя), и начал пить горькую. Мне надоело, навещая его и дроу, которую он также перетащил к себе из прихожей, разбрасывать ногами жестянки дрянного энергетика, «чинарики», разовые шприцы и порожние аптечные скляницы.
Наконец — произошло это ранним утром и в самый разгар зимы — я не выдержал.
— Ты хотел точной информации? — заговорил на языке, ему понятном. — Тогда слушай внимательно. Второй раз повторять не буду — и так всё на пределе. Дроуи необходимы они обе: кровь и пневма. И сразу. И столько, сколько он или она возьмут сами.
Юнец приподнял голову с грязного, неприбранного ложа, на котором простёрся, и встретился со мной глазами. Правой рукой он как бы в забытьи обнимал роковую ледышку.
— Сначала не употребляй никакой своей пакости хотя бы этот день до захода солнца. Стоило бы и больше. А ещё лучше — и вообще не связываться.
— С чем — с твоей процедурой? — Санни презрительно искривил губы.
— С зельями, — ответил я. — Они не у одного тебя отшибут интеллект и ориентацию в пространстве-времени. Далее идёт самое трудное. Во всяком случае — для нормальной человеческой особи. Возьми прямую, остро заточенную спицу. Можешь трудиться над ней всё время предписанной тебе абстиненции. Обеззараживать не стоит: хоть капля спирта, а лишняя. Разве что прокали на огне. И пропусти через язык насквозь.
Он даже поперхнулся.
— Неужели так страшно? Кое-кто из ваших к этому месту серебряное колечко цепляет. Как там его — пирсинг. Так вот. Когда потечёт кровь, прислони губы к хрусталю и дыши — из уст в уста, как ради утопающего. Если суждено пронять — проймёт.
— Только это ещё не конец, верно? — Александр слушал со вниманием, воистину пристрастным. — Я ведь с того умру?
— Дроуи — сущие пиявки, — ответил я, — Эта вмиг разобьёт ставшую хрупкой оболочку и поднимется.
— Спящая красавица из сказки, — кивнул он. — «Перед ним, во мгле печальной, гроб качается хрустальный».
— Повиснув на твоём языке, — продолжил я неколебимо. — Твой великий тёзка того не предвидел. Со стороны это будет похоже на страстное лобзание.
— Вампира, — хмыкнул он.
— Нисколько. Ибо она будет расти, пока не достигнет обыкновенного человеческого роста, и поглощать ей придётся всего тебя. Ты будешь умаляться — может быть, до её прежнего состояния, но, скорее, обращаться в некое подобие падшего листа.