— Таня! Ох, Танька! Так… Пойдем, Тимур, покурим. Водку закуривать надо.
Вернулись в кабинет.
— А книжки хорошие. Стоят так… Где ты издания-то такие понаходил? Заказывал. Туг одни деятели могут в этом оформлении что угодно напечатать.
— Интересно. А что, может, мне и правда у вас на ночь остаться?
В глаза он не смотрел; смотрел опять на витрины. Задумчиво изучал. Потом рассеянно постучался пальцем в одну из них, открыл… И опять колдовски попал на ту самую, где Тимур укрыл подпольную книгу.
— Конечно, оставайся! Отпустишь водителя?
— Зачем?
— Ну или поссать его, может, впустить?
— Потерпит. Посидит. По-си-дит. Хеххх… Да. Ну а ты-то как? Как свое будущее видишь?
— Я… Если по-серьезке, то я в тупике, Филь. Деньги… Ну заработал я сколько-то. Но деньги не могут всего купить. Я по драйву скучаю. По настоящему делу. Мне на новый уровень нужно. Левел ап, чуешь?
— Ап? Это в играх ап. А в нашем деле, — Филя побренчал ногтями по книжным корешкам в такт скрипичным стенаниям, — в нашем деле это всегда левел даун. Ты готов даун?
— Я на все готов, — сказал Тимур, со священным почти ужасом наблюдая, как ногти Филиппа — с темной мехматовской каймой ногти — безошибочно подбираются, словно намагниченные, к премиальному изданию «Преступления и наказания», за которым отсиживалась сорокинская «Норма».
— Я бы… — Филипп замер, помолчал. — Я бы вот сейчас, ей-богу, вместо Лобного места огромный чугунный унитаз поставил. И топил бы в нем всю эту либеральную пидарасню, кто не отъехал еще. Прямо в канализацию б спускал.
— Смело!
— А че… Хеххх. Надо предложить на планерке. Говорят же, что свежих идей не хватает. Вона вам свежатинки… А если серьезно, Тимка, то саги должен понимать. Времена рокенрола в политике прошли. Сейчас время для ансамбля Александрова. Для сводного хора МВД. Для священных гимнов. Для «Боже, царя храни».
— Ладно.
— Ладно? — Филипп прищурился.
— Ну ты посмотри. Внутренний мир-то мой, — бледно улыбнулся Тимур, кивая на полки. — Я ж его привожу в соответствие. Мне ж нюх не отшибло.
— Да. Книги! — Филипп погладил корешок «Преступления и наказания». — Книги. Вот книги, конечно, гораздо хуже, чем кино. Кино ведь еще снять надо. А это сколько людей задействовать! И всем — зарплату подавай. А кинозалов мало в стране. Прокат не отбить. Нужно, чтобы государство поддержало. Ну и тут… И тут уже правильным фильмам есть поддержка, а неправильные, дружок, сам рисуй на тетрадных полях, хеххх… А вот книги! С ними ведь никакой организации не нужно, никакой группы лиц, никакого финансирования. Это одиночный терроризм, самый опасный! Один воспаленный мозг и один компьютер… Все. Больше ничего не требуется. Готов конвертик с сибирской язвой. Шли его в интернет и гляди дальше, как целый народ вымирает. Фашизм там или любой экстрегнизм — пожалуйста! Книги… Их не в унитаз надо, их надо жечь. За их хранение привлекать надо! Потому что… если хранишь, значит, разделяешь.
— Я… Но в Сорокине, например… там-то чего уж такого? Если уж вспоминать.
— Там? Он Империю с дерьмом мешает. Вот чего. Он говорит, мы все говноеды были, и все людоеды, и все гомосеки. Мы! Не они там, а мы здесь! Это — литература?! Это диверсия! Да если у кого такое на жестком диске сохранено, за такое нужно как за рецепт изготовления бомбы сажать! Согласен?!
— Согласен. Конечно, согласен.
— Империю самиздат развалил, чуешь? И вообще, — Филипп снял запотевшие очки, протер. — Мудак был человек, который решил народ грамоте учить. Вредитель даже, а не мудак. Человек неграмотный от сибирской язвы привит. Ну мы за здоровье нации, или за то, чтобы глаза портить?
— За здоровье. Давай выпьем за него, что ли?
— Давай.
Филипп щелкнул Достоевского по носу, хлопнул водки, рыгнул.
— Подышу, — и вышел из комнаты.
Через бой крови в ушах снова стало сочиться танго.
Тимур дернул «Преступление», нашарил нелегальную «Норму», спасенную и спрятанную за пазухой в тот самый пасмурный июньский день, помилованную Им просто из глупого детского любопытства ко всему запретному, прочтенную и перечтенную в недоумении и закопанную среди правильных книг, как трофейный немецкий парабеллум, зарытый в огороде у почтенного ветерана. Не для сопротивления советской власти, а в память о боевой молодости.
Судорожно огляделся.
Чуть не бросил «Норму» в камин — до того натурально горели телевизионные дрова. Понял, что не сжечь, пропотел. Сунул брошюру в штаны, влетел в туалет, заперся. Стал рвать листы на куски, потрошить целыми тетрадками, скользкими руками — пополам, потом еще пополам, и еще. Крошить проклятую книгу. Нужно было от нее срочно избавиться, от скверны, от бесовщины, от креста на Тимуровом грядущем перерождении.
Хотел в мусорное ведро сбросить, но побоялся. Нужно было бесследно… Бесследно. Швырнул в унитаз, спустил бачок, метнулся умывать руки.
Дверная ручка пошевелилась.
Тимур затаился.
— Кто там? Тимур? — спросила Татьяна.
— Я… Да… Сейчас… Прихватило.
Он заглянул в унитаз — и онемел.
Рукопись не тонула. Клочки ее склеились вместе, выстроились в новый странный текст — вполне читаемый с такого расстояния — и льдом сковали унитазную прорубь. «Оля вынула пакетик, на котором лежали остатки нормы, стала отщипывать и есть: целый день клюю ее, все не доклюю… Издержки производства… Ничего, Жень, щас пузырь раздавим, вылечим».
— Тимур, ну? Ты не один в этом доме живешь!
— Фиаско… — беззвучно ответил ей Тимур.
Он нажал на кнопку еще раз. Обрывки перетасовались, но утонуть не смогли. «Норму Лида выложила в блюдце. Николай Иванович взял ложку, придвинул норму, зачерпнул, вяло прожевал… Поскреб с блюдца коричневые остатки, облизал ложку и придвинул харчо… Оля бросила нормы в шипящее масло, стала членить их ножом», — тупо читал Тимур.
— О! Да тут очередь? — вполз сквозь скважину Филин добродушный баритон. — Ну, тогда я последний буду.
Тимур спустил воду снова. Еще. Бачок обмелел и теперь только судорожно и сухо сглатывал — точь-в-точь как и сам Тимур. Все было потеряно.
Он умылся ледяной водой, отерся махровым полотенцем, перекрестился и открылся. Вышел из сортира бледный, в коридор ступил, как на эшафот. Татьяна и Филипп стояли за дверью. Тимур не нашел в себе сил даже пошутить, просто соврал.
— Что-то барашек не пошел.
Проследовал в кабинет, сел на шестиколесный стул, раскурил последнюю сигару. Сквозь вату в ушах слышал, как хлопнула нетерпеливо туалетная дверь. Кто там? Татьяна или Филипп? Сколько ему еще осталось?
Тихо там было. Жуткая стояла тишина. Тимур вообразил себе Филиппа, который всматривался в склеенные бумажные клочки, сразу, разумеется, узнавая текст, сразу вынося Тимуру приговор.
Танго все забивало.
Не смог усидеть.
Бросил сигару, выбрался в коридор. Пустота.
— Таня?
Танго. Приник к двери.
— Молодость… Я только о тебе… Только о тебе мечтал, Танюша… Для меня молодость — это ты… Только ты и есть… В молодость вернуться… Это в тебя… В тебя… Понимаешь? Чувствуешь? — одышливо шептали за сортирной дверью.
— Понимаю. Чувствую. Включи воду. Дай я.
Танго и журчание родника.
— Ну… Ничего нет… Кроме тебя… Иди… Сюда…
Танго и хоровое пение.
Тимур стоял на коленях перед замочной скважиной, мимо мелькало синее, черное, телесное, мелькало и мешало ему разглядеть самое главное. Видно Филиппу, что в унитазе, интересно?
Ушел на кухню, присосался к ледяной водочной бутылке.
Сидел там, гадая.
Читал по памяти, по оттиску на сетчатке, непотопляемый роман.
Через сколько-то времени вошел Филипп — расхристанный, распаренный. Уселся за стол, ливанул себе морса.
— Мда, — сказал он. — Барашек и в самом деле… Оказался.
Тимур глядел в икру.
— В молодость хочешь еще? — спросил Филипп.
Тимур принялся намазывать икрой хлеб, думая о норме.
Стал жевать ее — коричневую, загустевшую на воздухе.
— Хочу.
Филипп рыгнул сыто.
— А в молодость-то нельзя вернуться, Тимка! Нельзя. Хееееххх. Вот, знаешь, только что это понял.
Тимур выкатил на него глаза истерзанно.
— Нельзя?
— He-а. Но! Но! Хеххх… Но и в зрелости есть свои преимущества. Сечешь?
— Секу.
— Так что ты не ссы. У меня как раз четвертый зам в декрет вышла. Так что! — Филя потрепал его отечески по шее. — Так что пора снимать короткие штанишки, Тимурка! Вырос ты из них. Добро пожаловать в зрелость!
