Последний факт более, чем все остальные настраивал суд против Энди. Окружной прокурор с невиданным вдохновением и дрожью в голосе обыгрывал эту тему в сдоем заключительном слове. Энди Дюфресн, вещал прокурор, не просто разгневанный муж, учиняющий расправу над неверной женой. Это, говорил прокурор, если не простительно, то хотя бы понятно. Но мы имеем дело с безжалостным чудовищем, с хладнокровным убийцей. Обратите внимание, возвышал голос прокурор, четыре и четыре! Не шесть выстрелов, а восемь! Он выпустил всю обойму, потом остановился, спокойно перезарядил пистолет, и снова выстрелил в каждого из них. Естественно, эта речь стала изюминкой газетных публикаций, которые пестрели заголовками типа «Расчетливый убийца», «Восемь выстрелов в невинную парочку», и прочей подобной пошлятиной.
Клерк из оружейного магазина в Левистоне показал, что он продал шестизарядный пистолет тридцать восьмого калибра мистеру Дюфренсу за два дня до убийства. Бармен из клуба в своих свидетельских показаниях сказал, что Энди пришел в бар около семи часов вечера 10 сентября, заказал три виски без содовой, выпил все это в течении двадцати минут. И когда расплачивался, сообщил бармену, что направляется к Глену Квентину, и о дальнейшем можно будет прочитать в утренних газетах. Другой клерк из магазина, находящегося в миле от дома Квентина засвидетельствовал, что Дюфресн зашел к нему тем вечером в четверть девятого. Он заказал сигареты, три бутылки пива и несколько салфеток. Судмедэксперт заключил, что Квентин и Линда Дюфресн были убиты между двадцатью тремя ноль-ноль 10 сентября и двумя ноль-ноль одиннадцатого сентября. Следователь, который занимался этим делом, обнаружил на повороте, находящемся в семидесяти ярдах от бунгало вещественные доказательства, которые были представлены на суде: две пустые бутылки швейцарского пива с отпечатками пальцев обвиняемого, около двадцати окурков тех самых сигарет, что обвиняемый приобрел в магазине и отпечаток, отлитый в пластике, шин на повороте, в точности соответствующий отпечатку шин на «Плимуте» 47 модели обвиняемого.
В спальне бунгало на софе были найдены четыре салфетки. Они были продырявлены пулями и испачканы порохом. Следователь заключил, что убийца обмотал ствол оружия салфетками, чтобы приглушить звук выстрела.
Энди Дюфресн, получив слово, рассказал о происшедшем спокойно, холодно, рассудительно. Он сказал, что начал слышать кое-какие сплетни где-то в конце июля. В начале августа он был так измучен неопределенностью ситуации, что решил устроить проверку. Линда однажды вечером собралась якобы съездить в Портленд за покупками после занятия гольфом. Энди преследовал ее и Квентина до бунгало (которое газеты окрестили «Любовным гнездышком»). Он припарковался на повороте и подождал, пока Квентин отвезет Линду до клуба, где она оставила свою машину. «Вы хотите сказать, что преследовали жену на вашем новом „Плимуте“?» – спросил прокурор.
– Я поменялся машинами с другом на вечер, – ответил Энди, и эта холодная запланированность его действий только усугубила негативное отношение к нему судей и присяжных.
Вернув другу машину и забрав свою, Энди поехал домой. Линда, лежа в кровати, читала книгу. Он спросил ее, как прошла поездка в Портленд. Она ответила, что все было замечательно, но она не присмотрела ничего, что стоило бы купить. С тех пор Энди окончательно уверился в своих подозрениях. Он рассказывал все это совершенно спокойно, негромким ровным голосом, который за все время его показаний ни разу не пресекся, не повысился, не сорвался.
– Какое было ваше Психическое состояние после этого и до той ночи, когда была убита ваша жена? – спросил защитник.
– Я был в глубокой депрессии, – холодно ответил Энди. Все так же монотонно и безэмоционально, как человек, зачитывающий меню в ресторане, он поведал, что задумал самоубийство и зашел так далеко, что даже купил пистолет 8 сентября в Левинстоне.
Затем защитник предложил рассказать присяжным, что произошло после того, как Линда отправилась на встречу с Гленом Квентином в ночь убийства. Энди рассказал, и впечатление, которое он произвел на жюри, было наихудшим, какое только можно себе вообразить.
Я знал его довольно близко на протяжении тридцати лет и могу сказать, что из всех встречавшихся мне людей он обладает наибольшим самообладанием. Если с ним все в порядке, то кое-какую информацию о себе он выдает в час по чайной ложке. Но если с ним что-то не так, вам этого никогда не узнать. Если Энди когда-то и пережил «темную ночь души», как выражался какой-то писатель, он никогда никому этого не расскажет. Он относится к тому типу людей, которые, задумав самоубийство, не устраивают прощальных истерик и не оставляют трогательных записок, но аккуратно приводят в порядок свои бумаги, оплачивают счета, а затем спокойно и твердо осуществляют задуманное. Это хладнокровие и подвело его на процессе. Лучше бы он проявил хоть какие-либо признаки эмоций. Если бы голос его сорвался, если бы он вдруг разрыдался или даже начал бы орать на окружного прокурора – все одно было бы ему на пользу, и я не сомневаюсь, что он был бы амнистирован, например, в 1954. Но он рассказал свою историю как машина, как бесчувственный автомат, как бы говоря присяжным: «Вот моя правда. Принимать ее или нет – ваше дело». Они не приняли.
Энди сказал, что он был пьян той ночью, что он был в той или иной степени пьян с 24 августа, и что он был человеком, который терял над собой контроль и уже не мог удержаться от рюмки. Уже в это присяжные могли поверить с большим трудом. Перед ними стоял молодой человек в превосходном шерстяном костюме-тройке, при галстуке, превосходно владеющий собой, с холодным спокойным взглядом. И очень сложно было представить себе, что он напивается в стельку из-за мелкой интрижки его жены с провинциальным тренером. Я поверил в это только потому, что у меня был шанс узнать Энди так, как эти шесть мужчин и шесть женщин знать его не могли.
Энди Дюфресн заказывал спиртное всего лишь четыре раза в год за все время нашего знакомства. Он встречал меня на прогулочном дворе за неделю до своего дня рождения, а потом перед Рождеством. Всякий раз он заказывал бутылку «Джек Даниэль». Он покупал это так же, как и большинство заключенных, получающих гроши за свой рабский труд здесь. С 1965 года расценки нашего труда подняли на двадцать пять процентов, но они остались смехотворно низкими. Плата за мой труд составляла десять процентов от стоимости товара. Прибавьте это к цене высоко классного виски типа «Блэк Джек», и вы получите представление о том, сколько часов тяжкого труда в тюремной прачечной могут обеспечить четыре бутылки в год.
Утром 20 сентября в свой день рождения, Энди слегка выпил, а вечером после отбоя продолжил это занятие. На следующее утро он отдал мне остаток бутылки и сказал, чтобы я распределил спиртное между своими. И другую бутылку, которую он пил на Рождество, и еще одну, заказанную на Новый год, он вернул мне недопитыми с теми же инструкциями. Четыре раза в год – и это человек, который прежде напивался безудержно, которого алкоголь втянул в эту скверную историю. Достаточно скверную, скажу я вам.
Энди сообщил присяжным, что в ночь с Юна II сентября был настолько пьян, что помнит происходившее с ним только какими-то отрывками. Он начал пить днем еще до того, как поссорился с Линдой. После того, как она пошла на встречу с Квентином, он решил помешать ей. По дороге заскочил в клуб, чтобы опрокинуть стопочку-другую. Он не помнит, что говорил владельцу бара читать утренние газеты, да и вообще разговаривал с ним. Он помнит, как покупал пиво в магазине, но не салфетки. «И зачем бы мне нужны были салфетки?» – спросил Энди, и в одной из газет было отмечено, что три леди из присяжных содрогнулись.
Позже, гораздо позже, он излагал мне свои предположения о клерке, который упоминал эти чертовы салфетки, и мне кажется, так оно и было. «Предположим, в соответствии с концепцией обвинителя, – говорил Энди на прогулочном дворе, – они пристали к атому парню, что продавал пиво мне ночью со своими вопросами. С тех пор, как тот тип меня видел, прошло три дня. Мое дело занимало первую полосу любой газеты, было у всех на слуху. Они насели на беднягу, пять-шесть копов, плюс следователь, плюс помощник прокурора. Память на редкость коварная штука, Рэд. Они могли начать с вопроса: „А не покупал ли обвиняемый у вас салфеток?“, и затем гнуть свою линию, не сворачивая. Если достаточное количество людей хочет, чтобы ты что-то вспомнил, то вспомнишь, что очень вероятно. И есть еще одна вещь, которая сильно давит на сознание. И поэтому я думаю, что клерк легко убедил себя сам в истинности своих слов. Это слава, Рэд. Представь, репортеры задают ему вопросы, фото во всех газетах… и, в довершение всего, его выступление в суде. Сдается мне, что он прошел бы – если действительно не прошел – детектор лжи, или поклялся бы – если действительно не поклялся – именем своей матери, что я покупал эти салфетки. И все же… память настолько коварна.