И кого винить в том, что она погибла? Не поехала бы со мной — жива осталась. Всё на шармачка норовила, шалава. Хотя, если честно, жаль мне её немного. Хоть и лярва была завзятая, а дело своё туго знала. И никогда не отказывалась, в каком часу бы к ней не завалил. Бывало, на мамашу Катюхину цыкнешь, если та гундосить начнёт, и — Катьке: «Собирайся поживее! Ребята ждут». Через десять минут она в машине при полном параде, спустя полчаса уже порядком квашеная (ей много не надо), «планчик» курнёт, притащится — и делай с ней, что хочешь. Мы с мужиками как начнём её по кругу наворачивать — только перья летят! Причём, там же, прямо в ларьке. Одного на стрёме ставим, чтоб не прозевал позднего покупателя какого, а сами свет маленько притушим, шторочки задёрнем и — понеслась она, родимая, по кочкам.
А этот Доценко пристебался: почему, мол, я голый был? Какое ему, хрен, дело? Как ему, пидору, объяснишь? Я ему прямо сказал: это только секс, командир, и нечего тут далёкие выводы делать. Есть ведь что–то в этом: несёшься в тачке голый средь бела дня, скорость километров сто тридцать, а рядом девочка покладистая и молоденькая, без причуд и комплексов — от всего этого шершавый, как говорится, завсегда в тонусе… Этот хохол бестолковый, Доценко, посмотрел на меня печально и презрительно, как пионер на двоечника, который оглушительно пёрнул на уроке, но от нравоучений воздержался. Между прочим, по его морде видно: убеждённый коммуняка, и нас, умеющих жить и кру–титься, всей душой ненавидит.
4. Доценко
Говорю же, я этого Нахрапина сразу невзлюбил. Такой, знаете, типичный комсомольский вожак из недавнего нашего прошлого, всегда знающий, когда и что надо сказать. С чистыми голубыми глазами, в которые глянь только — и видно, что понял он, давно уже понял всё об этой жизни.
И теперь, когда он отказался от прежних своих показаний, возникла необходимость определить: кто же всё–таки сидел за рулём? А это не так–то просто. В подобных случаях повреждения водителя и пассажиров бывают самые разнообразные, всё зависит от многих случайных факторов: от скорости движения, от причудливой траектории автомобиля и даже от марки машины. Короче говоря, толковой методики расследования, в общем–то, нет.
На следующий день труп Ивакиной вскрыли. Медики оказались правы: множественные кровоизлияния в мозг, отёк мозга. Описание ссадин и прочих повреждений, обнаруженных у Ивакиной, заняло три страницы машинописного текста. Как будто не в автомобиле перевернулась Катюха, а в цементомешалку угодила. Судмедэксперт «без всякого Якова» сделал заключение, что за рулём находилась Ивакина. Увидев эту запись, я просто ошалел, ей–богу. Жалко мне стало Катюху, что ли… А может быть, почувствовал — чисто интуитивно — что тут что–то не так. И вплотную приступил к делу. Поздно? Согласен, сплоховал. Надо было бы пораньше мозгами ворочать. Но я ведь говорил уже: поначалу дело казалось мне пустым и скучным.
Эксперт–трассолог Овсянников после осмотра машины сочинил длинную и нудную бумагу. Я останавливаться на этом не буду. Потому что кому, кроме меня, так уж интересно знать о том, что «имеются множественные отслойки краски с царапинами под углом 45 градусов», а «передний бампер справа деформирован кзади под углом 80 градусов»? Глав–ное же вот что: Овсянников на основании осмотра «девятки» Нахрапина пришёл к выводу, что за рулём сидела Ивакина! Это просто удивительно! Я, конечно, понимаю его: он хочет «помочь» следствию, причём желание это неосознанное, импульсивное… тем не менее, считаю, что справедливость прежде всего. Прежде всего!
Я был вынужден назначить комиссионную судебно–медицинскую экспертизу, обратился в республиканское бюро. Обычно они нас здорово выручали. На этот раз вышло иначе. Я получил такой ответ: нельзя, дескать, исключить, что на месте водителя сидела Ивакина, хотя мог рулить и Нахрапин… Словом, понимай, как хочешь. А я разведал уже, что Катерина никогда в жизни за руль не садилась и водительских прав не имела, поэтому, весьма задетый за живое, решил проконсультироваться… э-э… Как бы это попроще сказать? Ну, скажем, в одном научно–исследовательском институте, который, поверьте мне, знает всё. Ждал ответа из центра довольно долго. Впрочем, нетрудно понять моё нетерпение… И вот что мне, наконец, написали оттуда: «В настоящее время криминалистическая и судебно–медицинская наука не располагает необходимыми знаниями для решения вопроса о том, кто и где сидел в салоне автомобиля во время аварии». Можете вообразить себе моё изумление и разочарование! Зачем же тогда всё наше, будь оно неладно, бумаготворчество? Пачка протоколов, заключений и экспертиз, а всё сводилось, оказывается, к тому, что преступление (а я, несмотря ни на что, был уверен, что это именно преступление) останется, очевидно, нераскрытым.
И тут как раз появилась у меня возможность уехать недели на три в Москву на курсы повышения квалификации. Я с радостью ухватился за эту соломинку, решив отдохнуть и собраться с мыслями.
5. Нахрапин
Народу было немного. Оказалось, что у Катьки почти нет родственников. Откуда–то с Севера — кажется, из Архангельска — притащилась престарелая тётка: крючконосая, молчаливая, строгая, совсем как ворона на мартовской куче мусора. Плакать не плакала, только бормотала что–то невнятно да крестилась иногда. Пришли и мы с Шибзиком — он Катюху хорошо знал, попихивал иногда.
Всё было скучно и бедненько. Да было бы ещё беднее, если бы мы с ребятами мамаше Катькиной не подкинули «бабок». Сам–то я к ней пойти не решился: хрен её знает, что у неё в башке. Ещё, чего доброго, скажет мне «убивец!», разорётся, расплачется — ну её к богу в рай. Послал Шибзика. А мать Катьки и не отказывалась, совсем невменяемая была, взяла деньги и всё. И Шибзику ни слова не сказала. Я его в переулке ждал, в машине. Пришёл он мрачный и злой, влез в кабину, обложил меня матом, но я, конечно, не обиделся, потому что дельце это, что Шибзик провернул, щекотливое и неприятное. Мы ведь знали, что мать Катюхина не разносолами питается, да и сама Катька тоже. Вот разве что припрётся Катерина к нам в ларёк, тогда уж мы расстараемся: вскроем баночку марокканских шпрот или шампиньонов, нарежем ветчинки импортной, распечатаем бутылочку какую покрасивше, лимончики там, апельсинчики, то, сё… А так, конечно, Катька всего это почти не видела. И каждый кусок деликатесный отработать должна была. Это ведь только в кино шлюшонки наши в золотой горшок какают да потом шампанским задницу ополаскивают…
Мать её на похоронах вся чёрная стояла, высохшая и ломкая, как ветка без листьев, а когда комки земли о крышку застучали, совсем плохо ей сделалось. Упала, как подкошенная, насилу откачали. Тут ещё дождь заморосил… Последнее это дело, когда на кладбище дождь…
После похорон мы с Шибзиком на поминки не пошли. Взяли ящик «Распутина» и поехали на лодочную станцию к Игорьку Чеху. Клёвое это местечко: речушка с «лягушатником» для детишек, лодочки, грибочки, тишина и покой, особенно вечером. Вода тихо плещется, а позади, за корпусом станции, в кустах, цвирикают какие–то ночные козявки. Благодать! Мы сюда часто наезжаем. Здесь всегда найдётся чего выпить и чего закусить. А потом, по пьяне, и окунуться очень даже нехило. Живи себе и радуйся… Вот на этой станции мы и помянули Катюху.
Нажрались, конечно, до поросячьего визга. Ящик наш с «Распутиным» как–то незаметно растаял, потому что ближе к вечеру ещё мужики подъехали, но и они не с пустыми руками явились, так что бухло у нас было в избытке. Сначала, пока трезвые, мы, в общем–то, не очень шебаршились — сидели чинно, посасывали водочку, закусывали… У меня в башке всё песня какая–то старая вертелась: «Ах, Катя, Катя, Катерина, твоя пуховая пери–на…» Что–то там: «Пусть будет пухом тебе земля»… Примерно так. Чуть погодя Шибзик вдруг с пережору слёзы лить наладился, но потом, когда тачек на площадке у пляжа много стало, Игорёк Чех срочно нагнал молоденьких тёлок — из тех, что пьянеют быстро и становятся развязными, — ну, и пошёл дым коромыслом… Что об этом долго рассказывать? Всё как обычно. Пьянка, музычка, визгливые прыжки «солдатиком» с подвесного моста, скучное порево с безымянной соплюшкой, которую потом и не вспомнишь никогда, а наутро — заблёванные грибочки и лодочки, дурной запах изо рта, который не перебить никаким «Диролом», и дикая головная боль, резкая и неотвязная… Ну и ещё Саня Шибзик со своими вечными сомнениями: «А не цопнули мы вчера с тобой, Храпик, сдуру трипачок, а?»
6. Доценко
Лекцию об экспертизе повреждений, полученных при автотранспортных происшествиях, читал профессор Милешкин. Симпатичный мужик, к слову сказать. Не знаю почему, но именно таким я себе представляю поэта Маршака. Во всяком случае, голос очень по–хож: сиплый, прокуренный, натужный из–за мучительной, изматывающей одышки… Говорил Милешкин просто и ясно, но поначалу всё же как–то неубедительно. Потому что на каждый его довод можно было привести три–четыре примера из практики, в корне противоречащих стройным выкладкам теоретиков. Я не удержался и вслух сказал: «Как складно у вас, Пётр Александрович, получается. В лекциях–то всё гладко, а коснись дела — любой учёный в тупик попадёт».