Гриша тряс гривой, всхлипывал, и Галке, бросив готовку, пришлось встать с ним рядом и успокаивать, успокаивать, успокаивать, оглаживая крупные, подзаплывшие жирком плечи.
— Гриш, ну что ты, Гриш…
Шарыгин поймал ее ладонь.
— Понимаешь, — заговорил он, не оборачиваясь, словно не ей, а кухонному окну, в гипотетический зал, — никому ведь нет до меня, до моей души дела. Ведь как вышло, что Светка меня выгнала? Что я там выпил — мизер, грамм триста. Я не Песков, не Кулибаба, чтоб глушить… Меня вообще больше от нервного истощения шатало, чем от алкоголя. Да и алкоголь тот… сивуха…
Он вздохнул.
Я должна, сказала себе Галка. Я выслушаю. Дол-ж-ж-ж-на. Это ж-ж-ж неспроста. Господи, почему он не может помолчать?
Может, огреть сковородой?
Водопад из картофельных долек на фоне обоев должно быть очень красив.
— Да, — продолжил Шарыгин, не давая Галке освободить ладонь, — наверное, я позволил себе лишнего. Даже такого мягкого человека, как я…
Галка вдруг подумала, что все, все повторяется в ее жизни.
Сколько? — почти три года назад Гриша вот так же жаловался на судьбу, на мягкость, на невозможность выговориться, только вместо квартиры декорациями служила гримерка, и Галка состояла на службе менее месяца, шарахалась всех и вся, и Шарыгин был…
О, Шарыгин был небожитель!
Тогда ставили "В ожидании Годо" Беккета, и подстать абсурдистской пьесе лицо Шарыгина, играющего Эстрагона, было с помощью грима превращено в изломанную, свинцово-серую маску, казалось, постоянно кривящуюся, с заползающим на лоб черным левым глазом.
Посланная к нему, она влетела в гримерку с минеральной водой и оторопела.
Шарыгин печально посмотрел в зеркало, чему-то кивнул и сказал ей:
— Подойди.
— Я? — спросила Галка.
— Кто ж еще? — усмехнулся он. — Новенькая? Что-то ты часто мелькаешь в театре.
— Да, меня взял Федор Арсеньевич.
— А-а-а, по набору, значит, — многозначительно протянул Шарыгин. — Как я тебе?
— Очень-очень, — сказала Галка и, приблизившись, поставила воду на столик. — Ваша вода.
— Спасибо, — величественно кивнул Шарыгин.
Грива у него была убрана под парик, тоже свинцово-серый, в клочках пронзительно-желтых волос. В парике он казался постаревшим.
— Я пойду? — спросила Галка, краснея под немигающим, пусть и отраженным взглядом звезды.
— Погоди, — попросил Шарыгин и продекламировал: — "Мне помнятся карты Святой Земли. Цветные. Очень красивые. Мёртвое море было бледно-голубым. Лишь только взглянув на него, я чувствовал жажду". — И без паузы поинтересовался: — Массировать умеешь?
— Что? — заслушавшись, не сразу переключилась Галка.
— Массировать. Справа. У шеи, — скривился в зеркале Шарыгин.
— Сейчас.
Она подступила.
Шарыгин чуть приспустил с плеч кургузый пиджак.
— Вот-вот-вот, — быстро заговорил он, когда Галка принялась неумело нажимать на его кожу пальцами. — Правее еще.
А потом также, как сейчас, поймал ее ладонь.
— Ты никому не скажешь?
— Нет, — пискнула Галка, вся внутри похолодев.
В голове вспыхивали и гасли гнусные картинки: Шарыгин держит ее, Шарыгин рычит, Шарыгин пытается ее поцеловать, а она отбивается от рук, забирающихся под юбку. Ну а как еще? И зачем никому? — метались мысли.
Сказать, что закричу? Что никто не дает ему права…
— Ах, девочка! — произнес Шарыгин, заставив ее вздрогнуть. — В каком мерзком мире мы живем! Некому, некому раскрыть душу!
И разрыдался.
И раскрыл.
Замерев, ошеломленная Галка стояла и слушала, перемежаемую всхлипываниями, сморканиями и слезами речь. О, мир глухих! Мир казнокрадов и казначеев. Мир исчезающей любви. А что такое любовь как не понимание? А что такое понимание как не желание уделить человеку толику времени? Чтобы человек донес, поделился наболевшим, бедами своими…
Ладонь тискалась.
Галка думала: вот он какой. Бедный, несчастный Григорий Валентинович.
— …но не могу по другому, просто не могу! — неожиданно прорезался и перебил сам себя прошлого Гриша, пребывающий в настоящем. — Мне нужна разрядка, разгрузка… Я работаю на износ!
Где я? — будто очнувшись, спросила себя Галка. В пьесе, которая ходит кругами?
Может поэтому я и стала всюду видеть фальшь и неправильность? Не мудрено свихнуться от повторений. А если я больна?
— Сардельки!
Вопль Шарыгина напрочь снял оцепенение.
Галка взвизгнула и рванула к плите. Вода в кастрюле бурлила, сардельки болтались в ней, мелькая лохматыми разваренными боками.
Пар, мясной дух — все смешалось у Галкиного лица.
Она убавила огонь и, нацепив толстую рукавицу, уволокла кастрюлю как на запасной аэродром на пустующую конфорку.
— Одна сарделина чуть не выпрыгнула, — выдохнул Гриша.
— Да ну.
Галка принялась крошить картошку в сковороду.
— Я серьезно. Дай хоть лицо чем-нибудь обтереть. Весь в соплях, слюнях каких-то, — брезгливо скривился он.
— Сейчас.
Галка бросила ему полотенце.
— Что всухую-то, Галочка? — выразил неудовольствие Шарыгин. — Смочи хоть край.
И полотенце полетело обратно.
— А вот да, вот да, — сказал он сверкнувшей глазами Галке. — Я об этом и говорю. Мы же все люди, все требуем уважительного к себе отношения. И одно небрежное действие тут же приводит к другому, к ответному.
Зашипела вода.
Галка раздраженно сунула полотенце под струю, выкрутила в руках. Подала:
— Вот.
— Вот теперь спасибо, — сказал Шарыгин.
Он вытирался долго, основательно, лоб, щеки, шею, мокрым краем, сухим краем, мокрым, сухим. Потом запрокинул голову и приложил сложенное полотенце к глазам.
Галка успела и картошку докрошить, и масла на сковородку подлить, и сардельки на тарелку выловить. Она злилась даже не на Шарыгина, а на свое чувство, которое шептало: как он быстро успокоился, а? Ты посмотри, посмотри, дурында, на бедного, всеми унижаемого, удобно развалившегося на стуле Григория Валентиновича.
Это нормально? Это правильно? Он несчастен? Ха-ха! Он кайфует!
Галка, конечно, цыкнула на это чувство, но горечь сомнения осталась, застряла дурацкой першинкой в горле.
Кайфует?
— Знаешь, — сказал Шарыгин, не меняя расслабленной позы, — ты извини, что я вот так… Вывели меня из кондиции. Сейчас выговорился, и как-то легче, умиротворенней ощущаю себя…
А я? — хотела спросить Галка, но промолчала.
Разделывался с сардельками Шарыгин жадно, активно, быстро отделял, действуя вилкой, как ножом, что-то одобрительно урчал, разламывал хлеб, обмакивал в натекший жир, посыпал солью, накалывал бледные тельца картофельных долек, и все это исчезало во рту, перетиралось, перемалывалось зубами, глоталось, уплывало в путешествие по пищеводу.
Десять минут Шарыгина интересовала только его тарелка, и глаз он не поднимал.
Галка думала: вот он настоящий. Человек-желудок, человек-брюхо, вся жизнь которого состоит в усвоении еды. Или это тоже роль? Она следила за движением его пальцев и губ и не понимала, как в фильмах, в пьесах героиням в радость наблюдать за тем, как их герой с аппетитом наворачивает выставленные на стол завтраки, обеды и ужины.
Где тут радость?
А еще смотрят так, будто милый сейчас золотыми монетками, извините, какать будет. Чувство такое. Обожание. Любовь.
Эх, не отказалась бы.
Но это же к принцу применять надо, не к Шарыгину. С Шарыгиным вон, не работает.
Кусочек сливочного масла на Галкиной тарелке, растаяв, протек на дно. Последняя сарделька, теряя куски, самозабвенно отдавалась звезде театра.
— Ты, Галочка, отличная хозяйка.
Звезда добрала остатки остатков хлебной коркой, сунула ее в рот и, двигая залоснившимися щеками, наконец подняла глаза.
Во взгляде ее было окончательное примирение с действительностью и легкая осоловелость.
— Вроде на скорую руку, — Шарыгин сцепил пальцы на животе, — а хорошо. И в меру. Три сардельки — то, что надо. Мне вообще, Галочка, у тебя нравится. Маленькая, уютная квартирка. Недалеко от центра. Это наш театр… н-да… Ты уж прости меня, что позволяю себе нравоучения. С высоты пережитого, так сказать. Иногда непроизвольно, до дрожи, хочется всех учить, учить, учить. Как Ленину.
Он рассмеялся собственной шутке.
Галка в ответ двинула губами, но слабо, намеком, взяла Шарыгинскую тарелку, вывалила ошметки шкурок в мусорное ведро, опустила посуду в мойку.
Чувствовала спиной, как колет халат шалый мужской интерес.
— Галочка, а почему у тебя никого нет?
Дождалась.
Какой волнующий вопрос! Принципиальный, от слова "принц". Бессмысленный и беспощадный.
Галка повернулась так резко, что Шарыгин не успел порскнуть от халата глазами. И ладно бы смутился — ах, где уж львам смущаться! — нет, он медленно повел взгляд вверх — через живот, грудь, шею — к губам, к носу.