* * *
Мать Марины с Нонной на пару с Галиной Павловной проводили долгие воспитательные беседы со своими временно (как они считали) спятившими детьми. Нонна молча выслушивала их увещевания и в ответ твердила только одно:
— Я люблю его.
Ей очень нравилось слово «люблю». В свои почти тридцать она произносила его впервые. Повторенное раз десять подряд перед престарелыми (как считала Нонна) женщинами, оно звучало как молитва, как заговор. Она закрывалась им как щитом, пила дивные звуки этого слова, как целебный бальзам. Две мамаши пытались оскорбить ее, унизить, изранить ее душу и тем самым заставить отказаться от Бориса. Слово «люблю» врачевало Нонну и придавало ей силы.
Борис отмалчивался. Он ни разу не проронил ни единого слова в ответ на вопросы и обвинения собственной матери и матери Нонны. Слово «люблю» он берег для нее. В отличие от своей новой возлюбленной он уже не раз клялся в любви. Не только Наде, ставшей его женой, но и всем девушкам без исключения, которые нравились и с которыми целовался. Он был ветераном любовных признаний. До встречи с Нонной Борис считал, что сам выбрал себе в жены Надю. Теперь же понимал, что тогда именно Надя выбрала его. Борис уже нечетко представлял, как эта темноглазая девушка впервые очутилась в его постели, зато очень твердо помнил, что она совершенно не растерялась, когда их застукали родители. Она, чуть прикрывшись одеялом, приветливо поздоровалась и сказала:
— Я Надя. Мы с вашим сыном любим друг друга.
После этого свадьба была уже неизбежна. Неизбежным оказалось и рождение дочери Аленки. Аленку Борис полюбил всем сердцем. Но это была совсем другая любовь. Особая. Отцовская. С примесью гордости, умиления и постоянного страха: как бы с девочкой чего не случилось. То, что он испытывал к Нонне, было другим. То есть вообще другим. Совсем. В принципе не тем, что он раньше считал любовью. То, что творилось с ним сейчас, было мукой. Борис мучился в отсутствии Нонны, он всем существом был настроен на ее волну и, казалось, ловил ее колебания, находясь в любой точке огромного города. Мука отпускала его только в тот момент, когда он целовал Нонну и говорил ей «люблю», полное особого сакрального смысла. Стоило ему покинуть комнату Нонны в коммуналке, как мука ожидания новой встречи с еще большей силой обрушивалась на него. Борису будоражило душу даже одно только ее имя — Нонна. Странное… строгое… колдовское… Нонна… Зашифрованные, соединенные вместе местоимения — он… она… Борис — он и она… онна… Нонна…
Надя плакала и называла его подлецом и предателем. Борис молчал и в ответ на слезы жены. Он сказал ей всего одну фразу:
— Надя, прости, я полюбил другую женщину.
Он бы и сказал, если бы мог объяснить словами то, что с ним творилось. Но разве расскажешь, что только от запаха волос Нонны у него кружится голова, чего никогда не бывало с ним прежде ввиду очень крепкого вестибулярного аппарата.
Надя подсылала к нему пятилетнюю Аленку, которая не очень понимала, чего от нее хочет заплаканная мама и куда собрался уйти папа. Если на работу, так он все равно вечером придет обратно. Та, другая тетя, про которую твердит мама, конечно же отпустит папу к дочке. Да и папа говорит, что очень любит свою Аленку, так чего же плакать и капризничать.
* * *
— Надя ни за что не даст мне развода, — сказал Борис Нонне с самым удрученным видом.
— Она так сказала или ты так думаешь? — спросила она.
— Сказала. Еще она сказала, что постарается стойко перетерпеть мое увлечение ради дочери…
— Только ради дочери?
— Не только. Но она знает, что Аленка — очень важный для меня человечек.
Нонна обняла Бориса за шею и, заглядывая ему в глаза, спросила:
— А она сможет перетерпеть?
— Не знаю… — все так же потерянно отозвался он.
Нонна отшатнулась. Руки ее безвольно повисли вдоль тела.
— То есть ты допускаешь, что между нами все может вдруг… взять и кончиться…
— Я этого не говорил…
— Говорил!
— Нет!
— Да! Ты только что сказал, что Надя сможет дождаться…
— Я сказал, что не знаю, сколько она станет терпеть… и вообще… что еще выкинет мне назло! Не передергивай, пожалуйста!
Нонна зябко поежилась и обняла себя руками.
— И что же нам делать… — проговорила она без всякого вопроса в голосе, потому что понимала: у Бориса ответа нет.
Он действительно отвечать не стал. Подошел к молодой женщине, без которой уже не мыслил свое существование, и принялся покрывать поцелуями ее лицо, приговаривая:
— Никто не сможет помешать нам с тобой, понимаешь, никто… Даже Надя… Я чувствую перед ней вину, но… даже это чувство вины… очень острое… оно все равно не может пересилить другое… Я люблю тебя… Так люблю, что даже Надя… бессильна…
— Знаешь, Боря… я сейчас скажу тебе одну вещь… а ты сразу не злись… не отказывайся… Ты сначала выслушай…
— Ну? — произнес Епифанов, с неохотой отрывая губы от теплой кожи любимой женщины.
— Мы с тобой можем обвенчаться…
— Прости, но я опять должен напомнить тебе, что женат.
— Но ведь не обвенчан же!
— Какая разница?
— Огромная! Что есть такое жалкая бумажка из ЗАГСа по сравнению с клятвой, данной Богу?!
— Что-то раньше я не замечал в тебе такого религиозного фанатизма, — удивился Борис.
— Да… так бывает, Боря, что к Богу приходят… с отчаяния… Когда больше неоткуда ждать помощи…
— Ты с ума сошла, Нонна! За это… венчание можно в два счета и с работы вылететь!
— Но ведь никто не узнает!
— Об этом почему-то всегда узнают. Похоже, что церковь сама доносит… Может, их вынуждают… не знаю… Две недели назад у нас в отделе провели показательное комсомольское собрание, на котором исключили молодую мамашу за то, что окрестила ребенка.
— Из комсомола исключили?
— Вот именно!
— Но мы же уже не комсомольцы. И в партии не состоим. Или ты состоишь?
Борис покачал головой. Нонна задумалась на минуту, а потом спросила:
— Борь, а ты в Бога веришь?
— Не знаю… Скорее нет, чем да. Меня всю жизнь воспитывали в атеизме.
— Меня тоже… Но иногда… знаешь, кажется, что какая-то особая сила все-таки нами руководит… Она и нас с тобой соединила…
— Нас с тобой соединили Пашка с Мариной, когда решили пожениться, — улыбнулся Епифанов. — Если бы не они, то мы, возможно, никогда и не встретились бы.
— Нет, Боря! Дело не в них! Я чувствую, что мы должны были встретиться! Понимаешь, должны! Не могли не встретиться! Это судьба! В это я твердо верю! Давай обвенчаемся!
— Нонна! Я думаю, что надо просто немного подождать… Надя свыкнется с тем, что… И мы сможем пожениться самым обыкновенным образом…
— Я бы не свыклась… — заявила Нонна и прижалась к нему как можно теснее.
— Еще неизвестно, что ты будешь испытывать ко мне через год или… даже через месяц…
— Что ты такое говоришь, Боря! — Она даже всхлипнула от переизбытка чувств. — Я же никогда… ты же знаешь, что не девочка уже… но до тебя… я даже не знала, что могу так любить…
— Как? — спросил он особым интимным голосом. Ему вдруг захотелось забыть все проблемы, спрятаться от них внутри того огромного чувства, которое с такой силой захлестнуло их обоих.
— Так, что… умру без тебя… Перестану существовать… Сразу, как только… Не допусти этого, Боренька…
— Милая моя, любимая… не надо говорить таких слов… Все будет хорошо…
Борис гладил Нонну по волосам, как маленькую дочку Аленку, прижимал к себе, и уже только эти почти невинные прикосновения были до того интимны и эротичны, что у него набатом бухало сердце. И потом, когда поплыла и размазалась действительность, когда они с Нонной оказались внутри огненного зарева, на ее вопрос: «Мы обвенчаемся?» — Борис Епифанов легко и свободно выдохнул:
— Да-а-а…
До поселка Малые Сельцы Борис с Нонной долго ехали сначала на электричке с Витебского вокзала, потом на раздолбанном поселковом автобусе. В маленькую церквушку, которая была расположена в лесу, как избушка Бабы-яги, добирались своим ходом около часа. Та женщина, которая посоветовала Нонне именно эту церковь, дала ей еще и адресок в Малых Сельцах. Сумрачный хозяин добротного дома с деревянным кружевом под крышей и на ставнях окон, узнав, от кого приехали городские, сказал, что обо всем уже договорился с батюшкой, и послал с ними своего сына-подростка. Сами приезжие ни за что не нашли бы притаившуюся среди елей церквушку.
Церковь была небольшая, обшитая серым от времени и дождей тесом. Купол, когда-то выкрашенный зеленой краской, пооблез и пооблупился. Венчающий его крест был темен и казался тяжелым, будто выкованным из чугуна.
Провожатый парнишка у церковного входа перекрестился, отдал почти земной поклон, сказал:
— Отец Михаил сейчас наверняка в сторожке, — и юркнул в какую-то небольшую постройку в церковном дворе.