Лошади, понукаемые хриплыми криками трезвеющих возчиков, совершенно не обращали на последних никакого внимания, и шли тем неторопливым и спокойным шагом, который присущ всем российским битюгам.
Первой парой правил сам Ефим Кузьмич, сгорбившись от усталости и с озабоченным выражением лица, на котором были написаны все тревоги и трудности дня, В левой руке у него свободно лежали вожжи, коими он изредка напоминал лошадям об их обязанностях. А правая рука была занята более важным занятием — её мозолистая пятерня сжимала крупную, величиной с молодой огурец, самокрутку. Время от времени Кузьмич глубоко, с крестьянским наслаждением затягивался густым сизым, выедающим глаза дымом, облако которого окутывало затем дремавшего сзади Петровича, самого старого члена бригады. Петрович кашлял и отворачивался, по-детски натягивал фуфайку на голову и нещадно скреб пальцами щетинистый подбородок. Телеги и лошади, тащившиеся следом, ничем не отличались от той, которой правил Кузьмич. Возчики кое-где дремали, а кое-где и спали вповалку по двое. Усталость прошедшего дня, количество выпитого спиртного и спетых песен брали свое, и вскоре этот своеобразный караван почти весь погрузился в глубокий сон. Во сне кто-то матерился и стонал, телеги нервно скрипели, и казалось, что по лесу, нарушая тишину и покой его обитателей, идет какое-то невиданное животное.
И только в последнем экипаже никто не спал. Сёмка, страдая похмельем, держал трясущимися руками вожжи. Он надоедал Силантию бесконечными рассказами о былых похождениях и победах над женским полом, сверкая от возбуждения единственным глазом, вылупленным настолько, что белок, казалось, светился в темноте.
Постепенно дорога становилась шире, деревья расступались, и обоз выехал на освещенное луной открытое место, в центре которого лежало небольшое озерцо, оживляемое редкими криками лягушек. Кузьмич решил напоить лошадей. На это ушло часа полтора. Время приближалось к полуночи, когда наконец снова тронулись в путь. Возчики, проснувшись, тихо беседовали между собой, разгоняя темноту огоньками цигарок. Вскоре перед ними встала новая стена дубового леса. Кузьмич стеганул лошадей и направил их на едва заметную среди ветвей дорогу. Неожиданно для него лошади заупрямились. Бригадир выругался и огрел животных покрепче. Но это не дало нужного результата, лошади упирались, пытались подать назад и наконец тревожно заржали.
— Что за черт! — удивился Петрович.
Задние подводы стали напирать и вскоре смешались в кучу. Послышались возмущенные голоса. Растерянный Ефим Кузьмич еще пытался заставить лошадей слушаться, но безуспешно. Из глубины леса раздался тревожный крик филина. Одинокое облачко закрыло луну, как ребенок закрывает лампу своей маленькой прозрачной ладошкой, и стало так темно, что одноглазый Сёмка, воспользовавшись ситуацией, не преминул стащить из холщового мешка запасливого Петровича початую бутылку первача. Петрович ничего не заметил, поскольку в это время убеждал Кузьмича и остальных ехать в обход, другой дорогой, что вела краем леса.
— Скотина, она понятие имеет, — веско заявил Петрович. — Коль куда идти не хочет, так тому и быть. Она али ямку чует каку, али зверя дикого.
Остальные возчики, хотя и посмеивались над осторожным Петровичем, однако спорить не стали, так как сами не хотели ехать в такую темень через незнакомый лес. Бригадир для виду поломался, но быстро согласился с народом и повел подводу другим путем. Порядок шествия восстановился, и телеги снова заскрипели в темноте. Однако последняя подвода, достигнув лесной дороги, забракованной Петровичем, остановилась, и Сёмка, правивший лошадьми, обернулся:
— Слышь, приятель, что у меня есть, — сказал он Силантию, торжественно доставая украденную добычу.