ПАМЯТЬ - Стивен Кинг

Стивен Кинг Память

Воспоминания своевольны. Если ты прекращаешь гоняться за ними и поворачиваешься к ним спиной, они частенько возвращаются сами по себе. Так говорит Кеймен. Я убеждаю его, что никогда не пытался вспомнить подробности произошедшего со мной несчастного случая. Есть такое, утверждаю я, что лучше забыть.

Возможно, да только не имеет это значения. Так говорит Кеймен.

Меня зовут Эдгар Фримантл. Раньше я был заметной фигурой в строительстве. В Миннесоте, в моей прошлой жизни. В той жизни я реализовывал американскую мечту, трудился, как проклятый, пробиваясь наверх, и все у меня получилось. Когда «Двойной город» процветал, процветала и «Фримантл компани». Когда обстановка накалялась, я ничего не пытался решить силой. Руководствовался интуицией, и в большинстве случаев она меня не подводила. К моему пятидесятилетию мы с Пэм стоили сорок миллионов долларов. И мы сохранили те чувства, что испытывали прежде. Время от времени я смотрел на других женщин, но никогда не задерживал взгляд. К концу нашего семейного Золотого века одна наша девочка училась в университете Брауна, а другая преподавала в рамках программы обмена с иностранными государствами. Аккурат перед тем, как все пошло наперекосяк, мы с женой собирались навестить старшую дочь.

Несчастный случай произошел со мной на строительной площадке. Так уж вышло. Я сидел в пикапе. Правую сторону моего черепа размозжило. Ребра переломало. Правое бедро раздробило. И хотя в правом глазу зрение сохранилось на шестьдесят процентов (а в хорошие дни и побольше), я потерял практически всю правую руку.

Вероятно, предполагалось, что я потеряю и жизнь, но я выкарабкался. Потом обещали, что я останусь растением, вроде Симпсона-Гомера-в-коме, однако обошлось. Придя в себя, я попал в число тех американцев, которые пребывают в вечном замешательстве, но ушло и это. К тому времени, правда, ушла и моя жена. Стала женой парня, которому принадлежит сеть боулингов. Моей старшей дочери он нравится, а младшая считает его выскочкой. Бывшая жена говорит, что они еще притрутся друг к другу.

Может, да, может — нет. Так говорит Кеймен.

Когда я говорю, что пребывал в замешательстве, то имею в виду, что поначалу я не узнавал людей, не понимал, что произошло и почему меня мучает такая ужасная боль. Сейчас я не могу вспомнить характер и степень болевых ощущений. Я знаю, она терзала меня, но теперь тема эта представляет собой интерес чисто теоретический, вроде фотоснимка горы в «Нэшнл джиографик». Тогда, конечно, было не до теории. Тогда происходящее скорее напоминало восхождение на гору.

Возможно, больше всего досаждала головная боль. Она не прекращалась. За моим лбом всегда царила полночь, которую отбивали самые большие в мире башенные часы. Из-за повреждения правого глаза я видел мир через кровавую пленку и все еще мало представлял себе, что это за мир. Лишь редкие вещи уже обрели привычные названия. Я помню один день, когда Пэм находилась в палате (я тогда еще не перебрался из больницы в санаторий для выздоравливающих) и стояла у моей постели. Я знал, кто она, и ужасно злился из-за того, что она стоит, когда рядом есть та штуковина, на которую садятся.

— Принеси друга, — сказал я. — Сядь на друга.

— О чем ты, Эдгар? — спросила она.

— Друг, приятель!— прокричал я. — Принеси этого гребаного приятеля, ты, тупая сука! — Боль в голове сводила с ума, а Пэм заплакана. Я ненавидел ее за то, что она начала плакать. Чего, собственно, она плакала? Не она же сидела в клетке, глядя на все сквозь красный туман. Не она была обезьяной в клетке. И тут я наконец вспомнил слово: — Принеси старика и, ради Бога, сядь! — Старик — это все, что мой воспаленный, размозженный мозг смог предложить вместо стула.

Я все время злился. В больнице работали две медсестры средних лет, которых я назвал Сухая дырка Один и Сухая дырка Два, словно они были персонажами в похабной истории доктора Сьюза. А одна красотка стала у меня Пилч Лозендж... понятия не имею почему, но прозвище несло в себе что-то связанное с сексом. Во всяком случае, для меня. По мере того как прибавлялось сил, я начал бить людей. Дважды пытался зарезать Пэм, и первая попытка удалась, правда, нож был пластмассовый. На ее руку пришлось накладывать швы. А меня в тот день связали.

И вот что я особенно четко помню о той части моей нынешней жизни: жаркий день ближе к концу моего пребывания в санатории для выздоравливающих, кондиционер сломан, я привязан к кровати, в телевизоре — мыльная опера, тысячи колоколов звенят в голове, боль жжет правую половину тела, как раскаленная кочерга, отсутствующая правая рука зудит, отсутствующие пальцы правой руки дергаются, дозатор морфия, который стоит под кроватью, издает тихое БОНГ, означающее, что какое-то время болеутоляющего я получать не буду, из красного марева выплывает медсестра, существо, присланное, чтобы взглянуть на обезьяну в клетке, и говорит: «Вы готовы принять вашу жену?»

А я отвечаю: «Только если она принесла пистолет, чтобы застрелить меня».

Кажется, такая боль никогда уйдет, но она уходит. Меня отвезли домой, красная пелена начала рассеиваться, и появился Кеймен. Он — психотерапевт, специализирующийся на гипнотерапии. Научил меня нескольким эффективным способам подавлять фантомные боли и зуд в моей отрезанной руке. И купил мне Ребу.

— Этот психотерапевтический метод воздействия на злость пока одобрения не получил, — предупредил меня доктор Кеймен, хотя, полагаю, он мог и солгать, чтобы сделать Ребу более привлекательной. Сказал мне, что я должен дать ей отвратительное имя, вот я и назвал ее в честь тетушки, которая в детстве больно сдавливала мне пальцы, если я не ел овощи. Но не прошло и двух дней, как я забыл ее имя. В голову лезли только мужские имена, которые злили меня еще сильнее: Рэндолл, Расселл, Рудольф и даже Ривер-гребаный-Финикс.

Пэм принесла мне ленч, и я увидел, как она напряглась, готовясь к взрыву эмоций. Но, даже забыв имя этой призванной снимать ярость куклы с взбитыми светлыми волосами, я помнил, как использовать ее в такой ситуации.

— Пэм, — обратился я к жене, — мне нужно пять минут, чтобы взять себя в руки. Я смогу это сделать.

— Ты уверен?

— Да, только унеси отсюда это дерьмо и засунь в свою пудреницу. Я смогу это сделать.

Я не знал, смогу или нет, но именно это мне полагалось сказать: «Я смогу это сделать». Я не мог вспомнить имя этой гребаной куклы, но вспомнил ключевую фразу: «Я смогу это сделать». Речь, само собой, шла о фазе выздоровления моей новой жизни, о том, что я должен продолжать говорить «я смогу это сделать», пусть даже знаю, что я в заднице, в глубокой заднице, и проваливаюсь все глубже.

— Я смогу это сделать, — сказал я, и она попятилась, без единого слова, с подносом в руках, на котором чашка постукивала о тарелку.

Когда Пэм ушла, я поднял куклу на уровень лица, всматриваясь в ее глупые синие глаза, а мои пальцы вдавливались в ее глупое податливое тело.

— Как твое имя, ты, сука с крысиной мордой? — прокричал я. Мне ни разу и в голову не пришло, что Пэм слушает меня на кухне по аппарату внутренней связи, она и медсестра, которая дежурила днем. Но если бы аппарат и сломался, они смогли бы услышать меня через дверь. В тот день мой голос разносился далеко.

Я тряс куклу из стороны в сторону. Ее голова моталась, волосы летали. Синие кукольные глаза, казалось, говорили: «О-о-о-о-х, какой противный мальчик!»

— Как твое имя, сука? Как твое имя, манда? Как твое имя, жалкий кусок пластикового дерьма? Скажи мне свое имя, а не то я тебя убью…Скажи мне свое имя, или я вырву твои глаза, откушу нос, раздеру тво...

В голове у меня что-то замкнуло, такое иногда случается и теперь, по прошествии четырех лет, но гораздо реже. На мгновение я вернулся в свой пикап, планшет с зажимом для бумаг колотился о старый стальной контейнер для ленча на полу перед пассажирским сиденьем (сомневаюсь, что я был единственным работающим миллионером Америки, который возил с собой ленч, однако больше нескольких десятков нас вряд ли наберется), ноутбук лежал рядом на сиденье. Из радио женский голос с евангелическим жаром прокричал: «Оно было КРАСНЫМ!» Только три слова, но мне их хватило. Они из песни о бедной женщине, которая отправляет свою красивую дочь заниматься проституцией. Песня эта — «Фантазия», в исполнении Ребы Макинтайр.

Я прижал куклу к груди.

— Ты — Реба. Реба-Реба-Реба. Больше я твоего имени не забуду.

Я забыл, но в следующий раз уже не злился. Нет, прижал куклу к себе, как маленькую возлюбленную, закрыл глаза, визуализировал пикап, уничтоженный в результате того несчастного случая, мой стальной контейнер для ленча, о который постукивал металлический зажим на планшете, и женский голос из радиоприемника, вновь с евангелическим жаром прокричавший: «Оно было КРАСНЫМ!»