А потом пойдем вместе, посмотришь мой выход, ладно?
Он подбросил дров в печку и пристроил над огнем котелок.
- Просто хоть плачь, - сказал он. - Может быть, у меня слишком серьезный вид? Смахиваю все еще на фельдфебеля, что ли?
- Вздор! Ты никогда и не был фельдфебелем. Слушай, ты улыбаешься, когда они тебе аплодируют?
- А как же! И кланяюсь при этом.
- У меня бы это не вышло. Не могу я улыбаться на похоронах.
- Это ты зря. Как раз на таких похоронах и надо улыбаться.
- Не понимаю тебя.
- Да ведь они же не мертвецы. Перед тобой живые люди, как ты не понимаешь этого!
- Понять-то я понял, только не верится что-то...
- Обер-лейтенант в тебе все еще жив, вот что! Ну да ничего, пройдет со временем. Да пойми же ты, господи боже мой, мне просто приятно позабавить этих людей! Души у них застыли, а я щекочу их немного, за это мне и платят. Быть может, хоть один из них вспомнит обо мне, придя домой. "А ведь этот парень с ножом, черт возьми, ничего не боится, - скажет он себе, - а я всего боюсь". Они и впрямь всего боятся. Они волокут за собой страх, как собственную тень. Вот я и радуюсь, если они, позабыв о страхе, посмеются немного. Разве не стоит ради этого улыбнуться?
Я молча ждал, пока закипит вода. Юпп заварил кофе в коричневом котелке, и мы пили по очереди из того же котелка и закусывали моим хлебом. За окном понемногу смеркалось. В комнату вливался мягкий, молочно-серый туман.
- Чем ты, собственно, занимаешься? - спросил Юпп.
- Ничем... Стараюсь продержаться.
- Профессия не из легких!
- Да, за кусок хлеба мне приходится разбивать в щебенку по меньшей мере сотню камней в день.
- Так... Хочешь, покажу еще один трюк?
Я кивнул. Он встал, зажег свет и, подойдя к стене, откинул висевший на ней коврик. На красноватом фоне стены ясно выделялся человеческий силуэт, грубо намалеванный куском угля. Голова силуэта была увенчана странным вздутием, изображавшим, очевидно, шляпу. Присмотревшись внимательней, я обнаружил, что фигура была нарисована на двери, искусно закрашенной под цвет стены. Я с интересом следил за тем, как Юпп достал из-под убогой кровати изящный коричневый чемоданчик и поставил его на стол. Потом он подошел ко мне и выложил передо мной четыре окурка.
- Сверни по одной, только потоньше, - сказал он.
Не переставая наблюдать за ним, я пересел поближе к печке, к ее ласковому теплу. Пока я осторожно высыпал табак из окурков на бумагу, в которую был завернут хлеб, Юпп открыл чемодан и извлек оттуда какой-то необычного вида чехол. В таких матерчатых сумках с многочисленными кармашками внутри наши матери хранили обычно столовое серебро из своего приданого. Юпп быстро развязал шнурок, который стягивал скатанный в трубку чехол, и расстелил его на столе. Я увидел роговые ручки дюжины ножей. В те далекие времена, когда наши матери еще кружились в вальсе, такие ножи называли "охотничьим набором".
Я разделил поровну табак из окурков и свернул две сигареты.
- Вот, - протянул я Юппу одну из них.
- Вот, - повторил он. - Спасибо.
Потом он пододвинул ко мне ножи.
- Это все, что сохранилось от имущества моих родителей. Остальное сгорело, погребено под развалинами, а то, что уцелело, растащили. Когда я, оборванный и нищий, вернулся из плена, у меня ни черта не было, буквально ничего, пока одна почтенная пожилая дама, приятельница моей матери, не разыскала меня и не передала мне вот этот славненький чемоданчик. Оказывается, мать оставила его у нее за несколько дней до рокового воздушного налета. Так он избежал общей участи. Странно, не правда ли? Впрочем, ты сам знаешь, что люди, охваченные страхом смерти, почему-то бросаются спасать самые ненужные вещи, а нужные оставляют.