— Как благородный человек, ты должен, конечно, защищать всякого пострадавшего, но это в том случае, если, допустим, Полевой идет и на него напали грабители. Но в данном случае этого нет. Происходит борьба между красными и белыми, и ты еще слишком мал, чтобы вмешиваться в политику. Твое дело — сторона.
— Сторона?! — заволновался Миша. — Я ж за красных.
— Я не агитирую ни за красных, ни за белых. Но считаю своим долгом предостеречь тебя от участия в политике.
— По-вашему, пусть царствуют буржуи? — Миша лег на спину и натянул одеяло до самого подбородка. — Нет! Как хотите, дядя Сеня, а я не согласен.
— Твоего согласия никто не спрашивает, — рассердился дядя Сеня, — ты слушай, что говорят старшие?
— Вот я и слушаю. Полевой ведь старший. Мой папа тоже был старший. И Ленин старший. Они все против буржуев. И я тоже.
— С тобой невозможно разговаривать! — сказал дядя Сеня и вышел из комнаты.
9. ЛИНКОР “ИМПЕРАТРИЦА МАРИЯ”
В Ревске становилось все тревожней, и мама торопилась с отъездом.
Миша уже вставал, но на улицу его не пускали. Только разрешили сидеть у окна и смотреть на играющих ребят.
Все относились к нему с уважением. Даже с Огородной улицы пришел Петька Петух, подарил Мише тросточку с вырезанными на ней спиралями, ромбами, квадратами и сказал:
— Ты, пожалуйста, Миша, ходи по нашей улице сколько угодно. Не бойся: мы тебя не тронем.
А Полевой не приходил. Как хорошо было сидеть с ним на крыльце и слушать удивительные истории про моря и океаны, бескрайний движущийся мир… Может быть, самому сходить в больницу? Попросить доктора, и его пропустят…
Но Мише не пришлось идти в больницу: Полевой пришел сам. Еще издали, с улицы, донесся его веселый голос. Мишино сердце замерло. Полевой вошел, одетый в военную форму и сапоги. Он принес с собой солнечную свежесть улицы и ароматы голубого лета. Полевой сел на стул рядом с Мишиной кроватью. Стул под ним жалобно заскрипел. И они оба, Полевой и Миша, смотрели друг на друга и улыбались. Потом Полевой хлопнул рукой по одеялу, весело сощурил глаза и спросил:
— Скоро встанешь?
— Завтра на улицу.
— Вот и хорошо, — Полевой помолчал, потом рассмеялся:
— Ловко ты второго-то сбил! Здорово! Молодец! В долгу я перед тобою. Вот приду с фронта — буду рассчитываться.
— С фронта? — Мишин голос задрожал. — Дядя Сережа… Возьмите меня с собой… Я вас очень прошу, пожалуйста.
— Ну что ж, — Полевой помолчал, как бы обдумывая Мишину просьбу, можно… Поедете с моим эшелоном до Бахмача, а с Бахмача я вас в Москву отправлю. Понял?
— До Бахмача! — разочарование протянул Миша. — Только дразнитесь.
— Не обижайся. — Полевой похлопал его по руке. — Навоюешься еще, успеешь. Скажи лучше: как к тебе кортик попал?
Миша покраснел.
— Не бойся, — засмеялся Полевой, — рассказывай.
— Я случайно его увидел, честное слово. Вынул посмотреть, а тут бабушка! Я его спрятал в дивам, а обратно положить не успел.
— Никому про кортик не рассказывал?
— Вот ей-богу!
— Верю, верю, — успокоил его Полевой.
Миша осмелел:
— Дядя Сережа, скажите, почему Никитский ищет этот кортик?
Полевой опять помолчал, потом спросил:
— Помнишь, я тебе рассказывал про линкор “Императрица Мария”?
— Помню.
— Так вот. Никитский служил там же, на линкоре, мичманом. Негодяй был первой статьи, но это к делу не относится. Перед взрывом, минут так за три, Никитский застрелил одного офицера. Я один это видел. Больше никто. Офицер только к нам прибыл, я и фамилии его не знаю. Я как раз находился возле его каюты. Слышу — спорят. Никитский того офицера называет Владимиром… Вдруг — бац — выстрел!.. Я — в каюту. Офицер на полу лежит, а Никитский вытаскивает из чемодана этот самый кортик. Увидел меня выстрелил… Мимо. Он — за кортик. Сцепились мы. Вдруг — трах! — взрыв, за ним другой, и пошло… Очнулся я на палубе. Кругом дымище, грохот, все рушится, а в руке — кортик. Ножны, значит, остались у Никитского. И сам он пропал.
Полевой помолчал, потом продолжал:
— Провалялся я в госпитале, а тут революция, гражданская война. Смотрю — объявился Никитский главарем банды. Пронюхал, что я в Ревске, и налетел — старые счеты свести. На такой риск пошел! Видно, кортик ему и теперь нужен. Только не получит: что врагу на пользу, то нам во вред. А кончится война, разберемся, что к чему.
Полевой встал.
— Заговорился я с тобой! Мамаше передай, чтобы собиралась. Дня через два выступим. Ну, прощай!
Он подержал маленькую Мишину руку в своей большой, подмигнул ему и ушел.
10. ОТЪЕЗД
Эшелон стоял на станции. Миша с Генкой бегали его смотреть. Красноармейцы строили в теплушках нары, в вагонах — стойла для лошадей, а под классным вагоном ребята высмотрели большой железный ящик.
— Смотри, Генка, как удобно, — говорил Миша, залезая в ящик, — тут и спать можно, и что хочешь. Чего ты боишься? Всего одну ночь тебе в нем лежать. А там, пожалуйста, переходи в вагон, а я поеду в ящике.
— Тебе хорошо говорить, а как я сестренку оставлю? — хныкал Генка.
— Подумаешь, сестренку! Ей всего три года, она и не заметит. Зато в Москву попадешь! — Миша причмокнул губами. — Я тебя с ребятами познакомлю. У нас такие ребята! Славка на пианино что хочешь играет, даже в ноты не смотрит. Шурка Огуреев — артист, бороду прилепит, его и не узнаешь. В доме у нас кино, арбатский “Арс”. Шикарное кино! Все картины не меньше чем в трех сериях… А не хочешь, оставайся. И цирка не увидишь, и вообще ничего. Пожалуйста, оставайся.
— Ладно, — решился Генка, — поеду.
— Вот здорово! — обрадовался Миша. — Из Бахмача напишешь отцу письмо. Так, мол, и так, уехал в Москву, к тете Агриппине Тихоновне. Прошу не беспокоиться. И все в порядке.
Они пошли вдоль эшелона. На одном вагоне мелом написано “Штаб”. К стенам вагона прибиты плакаты. Миша принялся объяснять Генке, что на них нарисовано:
— Вот царь, видишь: корона, мантия и нос красный. Этот, в белой рубахе, с нагайкой, — урядник. А вот эта змея с тремя головами — это Деникин, Колчак и Юденич.
— А это кто? — Генка ткнул пальцем в плакат.
На нем был изображен толстяк в черном цилиндре, с отвисшим животом и хищным, крючковатым носом.
Толстяк сидел на мешке с золотом. С его пальцев с длинными ногтями стекала кровь.
— Буржуй, — ответил Миша. — На деньгах сидит. Думает всех за деньги купить.
— А почему написано “Антанта”?
— Это все равно. Антанта — это союз всех буржуев мирового капитала против Советской власти. Понял?
— Понял… — неуверенно проговорил Генка. — А почему здесь написано “Интернационал”? — Он показал на прибитый к вагону большой фанерный щит.
На щите был нарисован земной шар, опутанный цепями, и мускулистый рабочий разбивал эти цепи тяжелым молотом.
— Это Интернационал — союз всех рабочих мирового пролетариата, ответил Миша. — Рабочий, — он показал на рисунок, — это и есть Интернационал. А цепи — Антанта. И когда цепи разобьют, то во всем мире наступит власть рабочих и никаких буржуев больше не будет.
Наступил день отъезда.
Вещи погрузили на телегу. Мама прощалась с дедушкой и бабушкой. Они стояли на крыльце, маленькие, старенькие. Дедушка — в своем потертом сюртуке, бабушка — в засаленном капоте. Она утирала слезы и плаксиво морщила лицо. Дедушка нюхал табак, улыбался влажными глазами и бормотал:
— Все будет хорошо… все будет хорошо.
Миша взгромоздился на чемодан. Телега тронулась. Она громыхала по неровной мостовой, подскакивала, наклоняясь то в одну, то в другую сторону. Когда телега свернула с Алексеевской улицы на Привокзальную, Миша в последний раз увидел маленький деревянный домик с зелеными ставнями и тремя вербами за оградой палисадника. Из-под штукатурки торчали куски дранки и клочья пакли, а в середине, меж двух окон, висела круглая ржавая жестянка с надписью: “Страховое общество “Феникс”. 1872 год”.
11. В ЭШЕЛОНЕ
Прижавшись лицом к стеклу, Миша смотрел в черную ночь, усеянную светлыми точками звезд и станционных огней. Протяжные гудки и пыхтение паровозов, лязг прицепляемых вагонов, торопливые шаги кондукторов и смазчиков, сновавших вдоль поезда с болтающимися светляками ручных фонарей, наполняли ночь тревогой, неведомой и тоскливой. Миша не отрываясь смотрел в окно, и чем больше прижимался к стеклу, тем яснее вырисовывались предметы в темноте.
Поезд дернулся назад, лязгнул буферами и остановился. Потом снова дернулся, на этот раз вперед и, не останавливаясь, пошел, громыхая на стрелках и набирая скорость. Вот уже остались позади станционные огни. Луна вышла из облаков. Серой лентой проносились неподвижные деревья, будки, пустые платформы… Прощай, Ревск!