Забыть — значит простить, подумал он. У людей память о старых обидах и ссорах обычно тает, и вновь восстанавливаются хорошие отношения. Но он не мог забыть и, следовательно, очень немногое мог простить.
Том закрыл глаза и откинулся на жесткую кожаную спинку сиденья. Равномерное покачивание автобуса постепенно усыпило его, и во сне он смог, наконец, отдохнуть: память не тревожила его во сне, и ему никогда ничего не снилось.
В Солт-Лейк-Сити он заплатил за проезд, вышел из автобуса и двинулся наугад по какой — то из улиц.
Нанявшись посудомойщиком в ресторане на окраине города. Том работал там, пока у него не скопилась сотня долларов. Потом опять перебрался на новое место, на этот раз автостопом до Шайенна. Прожил там месяц и ночным автобусом перебрался в Денвер, из Денвера путь лежал в Уичито.
Оттуда в Де-Мойн, затем в Миннеаполис, из Миннеаполиса в Милуоки, потом вниз через Иллинойс, намеренно минуя Чикаго, в Индианаполис. Старая история — эти переезды… Дождливым октябрьским днем, сняв комнату где — то в Индианаполисе, он безрадостно отпраздновал в одиночестве окончание двадцать девятого года своей жизни.
«Поздравляю тебя с днем рождения! Желаю счастья! — с горечью подумал он и взглянул на грязную зеленую стену. На стене немного неровно висела дешевая репродукция с картины Коро. — Я мог бы стать кем — то уникальным, одним из живых чудес света. А вместо этого я просто балаганное диво, ютящееся в мерзких дешевых комнатах».
Он окунулся в свою память и извлек оттуда Девятую симфонию Бетховена, исполненную под управлением Тосканини. Он слышал ее, когда жил в Нью-Йорке. Этот концерт казался ему несравненно лучше того, что впоследствии одобрил для записи на пластинку сам маэстро. У Найлса в памяти осталось все: и величественный гром литавр, и резонирующий, пугающий бас, рождающий великолепную мелодию финала, и даже фальшивая нота в партии валторны, которая, должно быть, вывела маэстро из себя. Даже раздражающий кашель, донесшийся с бельэтажа, когда звучало нежнейшее адажио, и резкий скрип его собственных ботинок, когда он чуть наклонился вперед…
Три месяца спустя, холодным январским вечером Том оказался в каком — то маленьком городке. Он не планировал заезжать сюда, но в Кентукки у него почти кончились деньги, и выбирать не приходилось. Том направлялся в Нью-Йорк, где он мог жить без проблем долгие месяцы.
Увидев впереди вывеску бара, Том двинулся к неоновому зареву: обычно он не пил, но сейчас ему просто необходимо было принять чего — нибудь согревающего.
В баре сидели пять человек, по виду — водители грузовиков. Найлс выпустил из рук свой чемодан, потер задубевшие ладони и выдохнул облако морозного воздуха. Бармен добродушно улыбнулся.
— Ну как там, холодно?
Найлс с трудом улыбнулся в ответ.
— Да уж, не вспотеешь.
Получив свой заказ, Том долго держал бокал в руках и потягивал виски мелкими глотками.
Вскоре он согрелся, почувствовал себя лучше, и в его сознание начали проникать доносящиеся из — за спины возгласы спорящих.
— А я тебе говорю, во втором матче Джо Луис превратил Шмелинга в отбивную! Нокаутировал его в первом же раунде!
— Ты рехнулся! Он за пятнадцать раундов едва — едва набрал на победу по очкам.
— Сдается мне…
— Спорим на десятку, что ему присудили победу по очкам за пятнадцать раундов, Мак?
— Мне совестно так тебя обдирать, приятель. Все знают, что он нокаутировал его в первом же раунде!
Найлс повернулся посмотреть, что происходит. Двое здоровенных водителей стояли нос к носу, и у него непроизвольно сработала мысль: «Луис нокаутировал Макса Шмелинга в первом раунде во время встречи на стадионе «Янки» 22 июня 1938 года». Однажды Найлс взглянул на страницу спортивного альманаха, где перечислялись победы Джо Луиса, и, конечно же, сведения остались в памяти.
Тот водитель, что был покрупнев, с размаху шлепнул на стойку банкноту. Первый взглянул на бармена и сказал:
— Ладно, Бад, ты у нас все знаешь. Вот и рассуди, кто прав насчет боя Луиса со Шмелингом.
Бармен, лысеющий человек с пустыми глазами, задумчиво пошамкал губами, поерзал немного и ответил:
— Не так — то легко это вспомнить. Прошло, считай, лет двадцать пять уже…
«Двадцать», — подумал Найлс.
— Однако попробую, — продолжил бармен. — Сдается мне… Вроде как припоминаю, что… Да, точно! Бой длился все пятнадцать раундов, и рефери присудили победу Луису. Я еще помню, была большая вонь в газетах по этому поводу.
Победная улыбка появилась на лице первого водителя, и он проворно засунул в карман обе бумажки. Второй скорчил недовольную мину и заорал:
— Вы двое все это заранее подстроили! Я, черт бы вас драл, точно знаю, что Луис нокаутировал немца в первом же раунде!
— Ты слышал, что человек сказал? Деньги мои!
— Нет, — неожиданно для себя произнес Найлс.
— Что ты сказал? — спросил тот, что проиграл десятку.
— Я сказал, что тебя обдурили. Луис выиграл бой в первом же раунде, как ты и говорил. 22 июня 1938 года. Стадион «Янки».
— А — а–а! Что я говорил! Гони сюда мои деньги!
Однако верзила — водитель с холодным лицом не обратил на этот крик никакого внимания и, уже сжимая кулаки, повернулся к Найлсу.
— Вот еще умник выискался! Ты что, знаток бокса значит?
— Я просто не хотел, чтобы человека обманули, — упрямо сказал Найлс.
Он знал, что за этим последует. Пьяный водитель, пошатываясь, двинулся в его сторону.
Первый удар пришелся Найлсу по ребрам, он охнул и отлетел на несколько шагов, но тут его схватили за горло и ударили еще три раза. Смутно он слышал чей — то голос:
— Эй, отпусти парня! Ты же его так убьешь!
Сквозь полуприкрытые веки Найлс увидел, как трое оттаскивают озверевшего водителя, но тот вывернулся и напоследок нанес Тому еще один удар в живот.
Найлс усилием воли заставил себя стоять прямо.
— Ты как, в порядке? — спросил кто — то участливо. — Вот черт! Эти парни заводятся с пол — оборота. Не стоило с ними связываться.
— Все нормально, — пробормотал Том без особой уверенности, потом подхватил чемодан и, запахнув пальто поплотнее, вышел из бара, едва переставляя ноги. Шагов через пятнадцать боль стала невыносимой. Его вдруг согнуло, и он упал в темноте лицом вперед.
…Теплая постель с чистыми, свежими, мягкими простынями… Найлс приходил в себя медленно, сначала даже не догадываясь, куда попал, но потом его безукоризненная память напомнила о том, что с ним произошло предыдущим вечером.
Значит, его нашли и доставили в больницу. Хорошо. Он мог запросто умереть там в снегу, но кто — то наткнулся на него и отвез в больницу.
Том осторожно ощупал бок. Похоже, ребра целы; он отделался синяками. Очевидно, через пару дней его отпустят.
— О, вы уже проснулись, мистер Найлс, — послышался рядом радостный голос. — Я приготовлю вам чай.
Он поднял голову, и это движение отдалось резким приступом боли. Оказалось, говорит медсестра (года двадцать два или двадцать три, мягкие волнистые волосы, большие голубые глаза).
— Я — мисс Кэролл, дневная медсестра. Вас что — нибудь беспокоит?
— Все хорошо, — ответил Найлс, — где я?
— В центральной окружной больнице. Вас привезли вчера поздно вечером: видимо, вас избили и бросили на обочине дороги. По счастливой случайности Марк Маккензи выгуливал в это время свою собаку… — она взглянула на него уже с серьезным, выражением лица. — Мистер Найлс, вы помните вчерашний вечер?
Он усмехнулся.
— Я достаточно хорошо помню, что произошло. Сильно мне досталось?
— Несколько синяков на теле, общее переохлаждение и шок, — сказала медсестра. — Чуть позже, когда вы поедите, доктор проведет тщательный осмотр.
Том смотрел ей вслед, пока стройная фигурка не скрылась за дверью.
Вскоре дверь снова открылась и вошла медсестра с небольшим эмалированным подносом и стаканом чая.
— Вы ни за что не догадаетесь, какой у меня для вас сюрприз, мистер Найлс. К вам посетитель. Ваша мать.
— Моя мать…
— Она увидела в местной газете заметку о том, что с вами произошло, и теперь ждет в холле. Можно ее пригласить?
— Да, — ответил Найлс хриплым голосом.
Медсестра снова удалилась. «Боже, — подумал он. — Если б только знать, что я так близко от дома…»
Меньше всего он хотел увидеть свою мать. Самые давние и самые ужасные его воспоминания вырвались из темного закутка памяти. Внезапный переход из тепла в холод, из темноты на свет, звонкий шлепок тяжелой руки, обжигающая боль понимания, что безопасное существование закончилось, что отныне он будет жить и, следовательно, страдать…
— Здравствуй, Том. Мы так давно не виделись.
Семнадцать лет состарили ее, прочертили морщины на лице; щеки немного провисли, глаза утратили прежний блеск, волосы поседели. Но она улыбалась. И, к своему удивлению, Том улыбнулся в ответ.