Она заплакала. Он чуть заметно поежился, как будто на сквозняке.
Так было стыдно, жалко, непоправимо, что готова была на все. Даже отдать. Вернуть той, гадине, если только это поможет. Ведь так бывает. Ведь пишут, пишут, что «после операции все равно изменял»… Еще читала, что все-таки иногда вырастает заново. А может быть – и очень даже вполне, – что там остались еще фрагменты. Живые фрагменты – и если дать ему шанс, он, может быть, еще оттает, еще отойдет…
Звонила врачу – сказал, не волнуйтесь, подождите, наладится.
Ждать не могла. Смотреть на него не могла – как он сидит, с журналом в руке, и час, и два, и не листает.
Взяла его телефон – разряженный, выключенный, как он сам, – зарядила, включила. Нашла ее номер. Морковь. Потому что любовь. Чтоб ты заживо сгнила, овощная культура…
Позвонила.
– Да?! – та ответила сразу; голос свежий и звонкий.
Не чувствуя губ, не чувствуя языка, представилась, сказала, Игорю плохо. Сказала – можешь прийти, увести, отпущу, если он только захочет.
– Когда зайти? – спросила Морковка, нахально, будто договаривалась с его секретаршей.
– Да хоть сегодня.
В тот же вечер пришла.
Такая юная – господи, да ей девятнадцать! – и так некстати нарядная. Как будто в театр. Глубокий вырез, черное что-то там, обтягивающее, блестящее, тонкое. Смешная мордочка, как у глазастого пушного зверька. И эта шея. Такая длинная шея.
Что было делать с ней – не понятно.
– Да вы входите…
Усадила за стол.
Сидели молча, как на поминках, все четверо. Была нарезка – ветчина, колбаса и сыр. Никто не ел, кроме Игоря. Ни на одну из них не смотрел.
Зато Морковка смотрела на него, – и было заметно, под этим обтягивающим, как колотится сердце.
– Хотите кофе? – пробасил Заяц.
Гуля вздрогнула. Она про него и забыла.
А Заяц, Заяц ее сидел, оказывается, весь красный, и поедал эту Морковку глазами. Цепочку с крестиком, ускользавшую в вырез. И шею. И твердые, обтянутые черным, сосочки.
– Спасибо, кофе было бы хорошо, – улыбнулась тварь.
Заяц вскочил и ломанулся на кухню. Гуля смотрела вслед.
Какая-то новая, незнакомая ревность толкнулась внутри, как ожидающий рождения младенец.
– Ну что, пойдешь с ней? – спросила мужа, пока Заяц возился на кухне.
– Куда?
Она съязвила:
– Что, адрес забыл?
– Пойдем со мной, да, Игорь, пойдем?… – как песня сирены.
Как загово́р на любовь. Как колыбельная на ночь. Этот голос, тихий и вкрадчивый, он обещал ему жизнь. Он обещал ему пот, и громкие удары в груди, и кислый привкус на языке, и пахучую слизь, и горячую женскую хватку. Она понимала, его жена понимала, что предлагалось ему. Подумала с ужасом: сейчас согласится.
Вернулся Заяц с кофейными чашками.
– Я не пойду, – сказал Игорь. – Прости. Мое место с семьей.
Она смотрела в деревянное родное лицо и пыталась по-прежнему чувствовать стыд, а не эту злорадную щекотку победы.
А та ушла, такая нарядная, тонкая овощ, а Заяц дал ей с собой упаковку бумажных платков.
Потом вернулся за стол и сказал:
– Обоих вас ненавижу.
А потом вдруг – наладилось. Где-то дня через два, прямо начиная с субботы.
Проснулась утром – а он принес кофе. И маленький теплый бутербродик с помидором и сыром.
Дождался, когда допьет и доест, и подлез к ней под одеяло.
– Ты хочешь снизу или сверху? – спросил.
Она сказала:
– Сначала так, потом эдак.
…И не сидел больше, уставившись в точку, всю посуду помыл. А после обеда смотрели вдвоем сериал про вампиров, пугались, смеялись.
А Заяц – только лишь из упрямства, лишь бы не признать правоту, – все повторял, что ничего не наладилось. Что он все равно «ненастоящий» и «неживой».
Игорь не обижался. Шутливо таращил глаза, вывешивал мягкий язык, страшным голосом шепелявил:
– Я зомби, я зомби…
Зайцу не нравилось. Взбесился, ушел.
Среди ночи вернулся в крови и пьяный.
– Доигрались! – ахнула Гуля.
Разговор завела исподволь, издалека. В том духе, что с ребенком творится неладное. Переходный возраст. Опасно. И, может быть, все же… нам стоит подумать… о плановой… ну…
Боялась закончить. Боялась реакции.
А реакция была замечательная.
– Оперировать обязательно, – сам сказал! – А то мало ли. С железой неспокойно. Тем более, в его возрасте.
Записали на через два дня. Сообщили похмельному Зайцу.
И тут началось.
Визжал, бился: не хочу операцию! Пытался, прямо голым, сбежать. Куда-то звонил, кого-то просил, за ножи и вилки хватался. О боже, господи, да они ведь совсем его, совсем запустили… И как давно он в таком состоянии?.. Повезло еще, что жив до сих пор. Нет, время не ждет. Удалять, срочно, срочно!.. Перезаписали прямо на завтра.
На ночь Зайца пришлось запереть в его комнате. Жестоко – во благо. Потому что он был не в себе и мог преспокойно сбежать, неизвестно куда, в ночь.
Она страшно устала. Мешки под глазами.
– Ты иди, поспи, – сказал Игорь.
Она пошла. С ног валилась.
Он сидел в гостиной, включил ноутбук, поехал в социо-путешествие в Африку. Заяц бился в дверь – его комната была смежная – и орал, что нужно в сортир.
– Там горшок у тебя, – сказал Игорь.
Он порылся в останках древних людей гоминид, побродил-погулял, ткнул в Вельвичию, эндемик пустыни Намиб.
отращивает два гигантских листа всю свою жизнь (более 1000 лет) – объяснило социо.
корни уходят на глубину до 3 м; растение способно выжить в сухих условиях, используя росу и туман как источник влаги
– Открой дверь! – орал Заяц. – Открой, открой, открой дверь!
Вельвичия понравилась Игорю. Она была похожа на морковку с двумя длинными зелеными ушами.
– …Не откроешь – я в окно выпрыгну!
…Игорь смотрел, как берберские женщины ткут цветные ковры… Манипуляция.
– …Клянусь, выпрыгну!
Примитивная манипуляция…
В Зайцевой комнате с треском распахнулось окно; коротко икнул колокольчик. Потом все затихло.
Дверь нельзя открывать, решил Игорь. Откроешь – он еще убежит. Ведь вряд ли выпрыгнул. Скорее всего, притаился. Ждет, что открою. Сейчас опять завопит.
Но Заяц больше не завопил.
Проверить надо бы, – думал Игорь. – Но в гостиной балкон не на ту сторону, не увижу. На улицу придется идти. На улице холодно. Одеваться, застегиваться, спускаться, обходить здание… Лень и холодно.
Решил не идти.
Ведь Заяц, скорее всего, просто спал…
Сити
Все Хотят Попасть в Сити…
…Неоновые слова на фасаде напротив горят так ярко, что больно смотреть. Можно заслониться от них жалюзи, но это не помогает. Потому что, когда я закрываю глаза, я вижу эти слова, отпечатавшиеся на моей сетчатке, выжженные красным по черному на обратной стороне моих век: «Все хотят попасть в Сити. Не всем удается. Тебе удалось».
По ночам я почти не сплю. Слишком душно, слишком шумно, слишком светло. И зудит вся кожа. Через порванную москитную сетку пролезают полупрозрачные мошки. Насосавшись крови, они становятся темно-багровыми. Если их убиваешь, они лопаются, как волчьи ягоды. На стене остаются бесформенные бурые пятна.
Жалюзи неисправны, невозможно задернуть их плотно. Через грязные стекла, через длинные щели на месте отломанных пластин жалюзи этот город сочится в комнату ядовитым жирным сиянием. Он выкладывает блестящие сальные полоски на стенах и простыне, на подушке, на моем лице. Он грохочет музыкой, ревет моторами и сиренами пожарных машин. Очень много пожарных машин, днем и ночью – интересно, зачем? Я ни разу не видел в Сити пожара. Но они постоянно курсируют по улицам города, завывая и вращая горящими циклопьими зенками, создавая ощущение близкой беды. Жалюзи отвечают сиренам жестяным перезвоном.
По ночам я рассматриваю сияющие полоски на стенах и страшно чешусь. Укусы мошек похожи на следы от засосов.
Это город присосался ко мне и целует своим жадным, испачканным в крови хоботком.
Пока рядом со мной была Саша, я переносил это легче. Она целовала меня поверх поцелуев Сити. Целовала укусы, чтобы они меньше зудели. Но теперь ее нет.
Все хотят попасть в Сити. Трудоустроиться, эмигрировать, приехать в тур на уик-энд, принять участие в культурной программе, выиграть Сити-купон, лететь транзитом, уснуть в аэропорту и пропустить самолет, остаться навсегда нелегалом, делать деньги, копаться в мусоре, жрать бифштексы, жрать падаль, жить в небоскребе с видом на Великие башни, ночевать под мостом. Как угодно – лишь бы попасть. Хотя бы на время стать ситизэном, стать частью народа Сити, состоящего исключительно из приезжих, в том или ином поколении (да, я знаю, есть еще пять процентов коренного населения, их суровые ястребиные лица можно видеть в Великом кино, но на улицах города их не встретишь). Все хотят. Я тоже хотел. И Саша хотела.