Клей подсыхал. Пошел за водой, чтобы, сунув в нее камеру, проверить прочность склея. Колодец у нас общий, на улице. Только опустил я ведро, в спину хлестнула, обожгла студеная вода. Обернулся — Светка! Соседская девчонка Светка! Стоит, заливается смехом. В лодочках нерусских глаз — она из крещеных татар — бесенята прыгают, широкие скулы шоколадом на солнце отливают. Ну сущий чертенок! Я оторопело уставился на нее.
— Иван Купала! — едва выговорила она сквозь смех.
Верно, вспомнил я, Иван Купала сегодня! Мигом добыл воду из колодца и погнался за Светкой. Она, конечно, тысячу раз могла убежать, спрятаться за высокими своими воротами, но, видно, ей было интересно побегать, поиграть. А мне и подавно! Из дома наискосок с ведром в руках выскочил Валерка, тоже одноклассник. Мы носились, обливали друг друга. Незаметно к нам присоединился и Сашка с ковшом. Больше всех за Светкой гонялись, но она была самая сухая.
Остановил нас лихой посвист. Подходили ребята с соседнего квартала: Женька Феклистов — прыткий, ладный, легкий парень, и Мишка Болдин — увалистый, с челюстью — кирпичи впору жевать. Светка с ходу плеснула в них. На Мишку чуть попало, он растерянно заворочал косящими глазами, а Женька успел отскочить.
— Ну, хватит! — замахал он руками. — Все еще детство бродит, что ли?
С тех пор как Женька познакомился с парнями, о которых ходила уличная слава, появился в нем гонор. После восьмого класса Женька, для успокоения сердца престарелых своих родителей, пошел в вечернюю школу, хотя толком так нигде и не работал.
— Иван Купала сегодня, — пояснила Светка.
— Купать-то надо внутри, а не снаружи! И не водой, а чем покрепче, ха-ха-ха!
— Пошли, — потянул меня Сашка.
— Куда? — не понял я вгорячах. — А, за травой… Нет, неохота.
Действительно, зачем куда-то тащиться, когда тут хорошо.
— Ну так как, по рваному, что ли? — предложил Женька.
До тоски, до кислоты во рту не хотелось оставлять Светку, беготню, но показать себя слабачком перед Женькой тоже не мог: показушность грудь колесом гнула — не лыком шит! Я вопросительно посмотрел на Валерку. Тот стоял мокрый, в прилипшей к телу одежде, ежился, словно голый.
— Можно, — пожал он плечами.
— Давай, — согласился я.
— Ребята, зачем? Не слушайте вы этого баламута, — встряла Светка.
— А ты разве не с нами? С тебя рубль не требуется! — тут же отреагировал Женька.
— Да ну вас!..
Она побежала, поправляя на ходу прилипший к ноге подол платья в горошек.
Сашка снова позвал за травой. Он слыл «колхозником», вахлаком, а по поводу его хозяйственности и постоянного хождения за травой вообще много смеялись, ехидничали. Не раз мне при людях неловко становилось за него, за свою дружбу с ним. А теперь, когда он снова отделялся и меня за собой тащил, — и вовсе.
— Что ты привязался? Иди один, если хочешь! Ноги, что ли, у одного отсохнут! — отрезал я.
И он ушел: мокрый, обиженный, но по-деловому собранный.
У магазина мы встретили Хыся. Жил он неподалеку от нас, но знал его так, чтобы за руку здороваться, только Женька. Хысю было двадцать четыре года, имел две судимости — всего лишь месяца два назад прибыл он после трехлетнего полного отсутствия. И уже через неделю родная его мать, жалуясь в магазине старухам, умывалась горькими слезами и молила Бога, чтоб сыночка снова да побыстрее усадили в «каталажку».
— Яблок, груш, арбузов, дынь — дыни там клевые, слаще меду — всего обожретесь, — упоенно обрисовывал жизнь на юге Хысь, вольно развалившись в носу лодки и раскинув руки по бортам. — А купаться — зашибись! Вода теплая, чистая, метров на двадцать дно видать. Солнце, песок, горы кругом! А шкурех, шкурех — море! Все загорелые, в белых купальничках! М-м-м! Кабаки, шашлыки, анаши — сколь хошь! Житуха — рай! Была бы только капуста. Вот подобьем карманы и все вместе туда рванем, кхя-кхя-кхя, друзья-туристы. Я себе рыжуху в рот заделаю…
На этой рыжухе у Хыся было какое-то помешательство: имея отличные, ровные белые зубы, он часто, особенно подвыпивший, начинал мечтать, как он вставит в рот рыжуху — золотые зубы.
У магазина тогда он нес такую же околесицу: про рыжуху и красочную жизнь на юге. Только в то время я слушал его разинув рот. Потом поехали на танцы. В автобусе было тесно, но Хысь сумел сесть, нагло втиснувшись меж двух мужиков на заднем сиденье. Мы стояли рядом, вернее, висели на поручнях. Посередине пути Хысю вздумалось выйти. На остановке мы выскочили. Было непонятно, что тут Хысь собирается делать: с одной стороны дороги лес, а с другой — длинный забор военного городка. И я, в меру сил стараясь выглядеть блатным, спросил:
— Ну и что мы здесь поймаем?
— Не знаю, что вы поймаете, а я кое-что выловил. Ну-ка, встали кружком.
Хысь вытащил из кармана толстый кожаный бумажник, торопливо пробежался пальцем по его закоулкам. По лицу расползлась и застыла довольная улыбка. Маленькие глаза утонули в одутловатом лице. Посмеиваясь короткими деланными смешками, постукивая бумажником по ладони, он интригующе оглядел нас, наконец достал деньги. Пачечка была солидной.
Да, правильно. Хысь сидел рядом с пьяным в стельку мужиком и недаром тормошил его, будил, да тот так и не очухался.
— Я всегда делю поровну. Половина мне, половина вам, тормозим любой мотор и едем в кабак.
Случившееся мне чем-то и нравилось, и тревожило. Запомнился тот хорошо пьяный мужик, молодой совсем, почти парень. В бумажнике нашелся еще и ордер на квартиру, а в нем, я заметил, значилось четыре человека. Подумалось: каково им будет без денег? У матери однажды вытащили кошелек, нам пришлось туго.
И у меня невольно вылетело:
— Да, теперь мужик поголодует.
— Надо ордер в стол находок послать, — добавил Валерка.
Хысь похабно срифмовал последнее слово.
— Ага, послать, а внизу подписать, кто нашел, — подпел ему Женька.
— Че? Вас волнует этот мужик, что ли? — спросил Хысь.
— Да нет, — пожали мы плечами.
— Ему же наука. Их, алкашей, учить надо. Пососет хрен с месяц, от жены втык получит и в следующий раз не будет нажираться как свинья.
И так Хысь от души это сказал, со злобинкой против пьянства, что у меня отлегло от сердца. Показалось: правильно это, надо их, алкашей, маленько учить.
Ордер Хысь порвал на маленькие кусочки, а бумажник отдал Балде, чтобы тот закинул подальше. Мы вышли на дорогу и стали останавливать машины. Балда бросил бумажник и попал в дерево. Поднял его, сильно швырнул в сторону и, даже и не взглянув, куда он упал, побежал к нам. Хысь как раз останавливал такси, голосуя зажатой меж пальцев десяткой.
В ресторане Хысь меня сразил. Заставил не только бояться, но и уважать себя. Около входа толпился народ: не было мест. Хысь перекинулся парой слов со швейцаром, тот сказал очередным, будто бы у нас был заказ, и мы прошли. Свободных столиков не оказалось. Хысь пошушукался с какой-то женщиной, как потом он объяснил — завзалом, и та нас усадила за служебный. Официатка, обслуживавшая нас, сразу заулыбалась Хысю, как доброму знакомому, и другие официантки, пробегая мимо нашего столика, заискивающе здоровались с Хысем.
— Что они вокруг тебя так крутятся? — поинтересовался я.
Хысь ответил просто:
— Деньги, стервы, любят!
Опьянели мы быстро. Бухала музыка, и даже одну песню — «Жулики, карманщики, воры, хулиганщики, корешок мой Сенечка и я» — ансамбль исполнил специально для нас! Нам подносили вино в пузатых графинчиках, вкусную еду на тарелочках! Женьку, меня и Валерку пригласили танцевать три… ну, такие, неопределенного возраста! Мы сидели в настоящем кабаке, а рядом был Хысь, тот самый Хысь — гроза округи, которого и сами еще недавно побаивались, а теперь он был свой «в доску», «до гроба» друг! Все это наливало ощущением удали, пахло какой-то особой, настоящей мужской жизнью, житухой на все сто и кружило, дурманило пуще вина голову!
— Держитесь меня, я из вас людей сделаю! — говорил Хысь, хлеща себя ладошкой в грудь. — Со мной не пропадете! Я повидал, как люди жить умеют. Деньгами будете сорить, одеты будете шик-блеск. Что вы хотите иметь?!
— «Яву»!
— Ма… мафа… магнитофон!
— Казанку!
— А кто это такая?
— Лодка!
— Будет! Все будет! И не дай Бог кто тронет вас! Вы меня знаете — горло перегрызу! Вот этими зубами вцеплюсь и кровь спущу!..
Валерка раскраснелся, хлопал глазами. Женька сиял, так и бегали в зрачках искорки. У балды вдруг неожиданно отворялся рот, здоровенные уши, словно для того и созданные, чтоб вешать на них лапшу, налились краской.
В конце концов, мы тоже стали теребить рубашки на груди и уверять Хыся в дружбе: в том духе, что за него горы готовы свернуть и головы положить…
И в тот же вечер недалеко от ресторана мы дружно избили и обобрали какого-то парня. Он попался нам навстречу, и Хысь заговорил с ним с такой злобой, будто это был его давнишний враг. Я, как, наверно, и остальные, к незнакомому парню даже ненависть почувствовал. И захотелось доказать корешу Хысю, редчайшему из людей, почти всесильному, глаза на жизнь открывшему, свою верность и преданность!