– Ну и где, спорки ее сожри, Пустота?
Огляделся внимательнее и увидел. Не Пустоту – спорки.
КУГАУжас.
К нему невозможно подготовиться, невозможно стиснуть зубы и сказать себе: «Прорвусь!», потому что в самом этом слове заложено:
Ужас.
Коротко и ясно. Емко. Окончательно.
Страх, с которым ты способен бороться, остался в прошлом. Каким бы он ни был: липким, холодным или изнуряющим, он уже сыграл свою роль: он подготовил тебя к последнему своему проявлению, к царю своему.
К ужасу.
Что наваливается всем весом, стискивает душу холодными лапами и кутает в плотную вату непонимания. Отключается разум, чувства пляшут кадриль, и ты покидаешь мир, пропадая в колодце безнадежности. Если повезет – выведут инстинкты, ведь желание жить пропитывает каждую клеточку, но… Но на самом деле должно повезти дважды: чтобы инстинкты не подкачали и чтобы существовал путь к спасению. Хоть какой-нибудь путь, хоть тропинка, хоть натянутый над пропастью канат… Должна быть надежда, в которую вцепятся инстинкты, должен быть слабенький лучик в угольной тьме отчаяния, должен быть…
Но только не в Пустоте.
Не в этом злобном Ничто.
Не там, где пропадает все, включая души.
В Пустоте есть только ужас…
– Нет!
– Все хорошо…
– Я не хочу умирать!
– И не надо…
Она смотрела широко распахнутыми глазами, но ничего не видела. Пронзительно кричала, но не слышала себя. Царапала ногтями шею, но не испытывала боли. Не понимала, что дышит, и жаждала свежего воздуха. Затуманенный разум шептал: «Ты умираешь!» – и она верила.
– Помогите!
Ужас не отпускал.
– Помогите!!
Из невидящих глаз текли слезы, а лицо стремительно синело.
– Помогите!!!
Он знал, что так иногда бывает после Пустоты: человеку кажется, что он еще в ней. Что Знак ее или дыхание не отпускают, тянут назад, в Ничто, не позволяют освободиться и в конце концов убивают. И еще он знал, что девушка может остаться в своем кошмаре навсегда. Не увидеть спасительного огонька, не понять, что все обошлось, и умереть. Задохнуться прямо здесь, на берегу горной реки, потому что спятившие инстинкты скажут: «Тебе конец!»
И она поверит.
Он знал, а потому ударил. Влепил кричащей девчонке пощечину, за которой тут же последовала еще одна.
– Все в порядке! Ты слышишь? Все в порядке!
– Я не хочу умирать!!
Он тряс ее за плечи и кричал:
– В порядке! – И снова кричал: – В порядке! Ты здесь!
Не знал, что сказать еще, как достучаться до сознания перепуганной девушки.
– Помогите!
Еще один удар. Жесткий, в кровь разбивший губы.
– Очнись!
С цепарями, тружениками звездных дорог, такие фокусы проходят, цепари приучены реагировать на боль, сразу понимают: раз больно, значит, жив. Иные даже отмахиваться начинают, показывая, что вернулись. А вот девчонка…
– Я могу дышать.
«Ну, наконец-то».
– Я могу дышать!
Она не поняла, что сказала. Фраза прозвучала осмысленно, спокойно, но это была не ее фраза. Это был короткий всплеск, мгновенное просветление, после которого девушка задышала. Торопливо и жадно, захлебываясь в холодном воздухе и недоверчиво впитывая понимание того, что жива.
– Я не падаю.
А вот это уже она – настоящая, опомнившаяся. Делает выводы. Осознает себя и возвращается в мир.
– Да, – подтвердил он, – не падаешь.
И глубоко вздохнул, довольный тем, что спас незнакомку. А может, и не спас, может, она справилась сама, но главное – справилась. И на душе стало тепло.
– Ты не падаешь. И ты можешь дышать. Все в порядке.
Перед глазами повисла серая пелена, а потому она их закрыла. И замерла, не решаясь вновь поднять веки. Прижалась к человеку, которого не знала, и замерла притаившимся зверьком. Потому что человек был теплым, сердце его билось ровно, бесстрашно, а крепкие объятия казались надежным укрытием от безоглядного ужаса. И еще у человека был очень спокойный голос.
Рядом с этим человеком ей было хорошо, и она боялась покидать с таким трудом обретенное убежище. Боялась, что, если откроет глаза, уверенный человек исчезнет, а на нее вновь навалится Пустота. Сжалась в комочек и боялась, а он не мешал. Сидел рядом, прижимал девушку к себе и ждал, когда она поймет, что…
Ужаса больше нет.
– Все будет хорошо, – прошептал спокойный человек. – Ты жива, а это главное. Ты жива. Все позади.
Ужаса больше нет. Не чувствуется. Не ощущается. То ли сам ушел, то ли испугался спокойного незнакомца.
«Скорее второе, потому что одна я с таким кошмаром не совладала бы… Он мне помог, а значит, он мой друг… Нужно открыть глаза…»
И она сумела. Прижалась к спокойному еще теснее, вцепилась тоненькими пальцами в его руку, пискнула, то ли от страха, то ли желая подбодрить себя, и открыла глаза. И увидела лысого мужчину. Внимательного и спокойного. Поняла, что крепкие его руки – не сон, и улыбнулась. А потом спросила:
– Все кончилось?
– Да, – подтвердил мужчина. – Хотя я не знаю, что начиналось.
РЫЖИЙ«Где стена? Где, хня спорочья, эта мулева стена?!»
Только что была здесь, надежно защищала каюту от Пустоты, и вот ее нет! Нет, чтоб тебя разорвало!
«Где стена?! Где?!!!»
Он хорошо знает, что такое паника. Каждый ее гребаный признак знаком ему досконально. Он хорошо умеет вызывать ее у толпы. И у одного человека – тоже. Его этому учили, и он любит этим заниматься – нагонять страх и вызывать панику. А себя он умеет держать в руках, умеет не поддаваться, умеет оставаться спокойным в самых опасных ситуациях… Его психика сделала бы честь бетонному столбу, но сейчас ему плевать на умения и знания.
«Где стена?!»
Исчезновение которой сорвало внутренний клапан. Или сожгло. Выдернуло, одним словом, заставив позабыть и знания, и умения. Нет, не позабыть – плюнуть на них. Потому что, раз стена исчезла, все его знания и умения становятся бесполезными. Потому что, раз стены нет, перед ним расстилается Пустота, и если паниковать, то прямо сейчас, в наиболее подходящий для этого момент.
«Где стена?!!»
И он проваливается в Пустоту. И в спасительную панику, не позволяющую сойти с ума. Он бросает вожжи своего разума, делает шаг и улыбается. Он летит, но облаков нет. Вокруг лишь размазанное серое, перекошенные рты других и Пустота.
Он улыбается.
Вокруг него лишь Пустота…
– Мать твою, спорки!
Его рвет Пустотой. Выворачивает наизнанку, заставляя извергать слизь и, кажется, кровь. Но он не думает о том, что покидает его тело. Его рвет, а он ругается и смеется, потому что, раз его рвет, значит, он жив. Он почти счастлив. Он вывернулся. Он прошел сквозь исчезнувшую стену, преодолел серую мразь поганого Ничто и снова победил.
Он жив.
Его рвет.
Но он жив.
Жив.
А когда заканчивается смешанная с кровью слизь и перестает крутить внутренности, он поднимается на ноги, но сразу опускается на правое колено. Трясет головой, пытаясь выдавить противный, режущий душу писк – последний, как он надеется, привет Пустоты, и на мгновение теряет ориентацию. Всего на мгновение. Потому что боль, вонь, кровь и слизь не мешают ему впасть в безумную радость.
– Я, хня спорочья, победил! – Он сжимает кулаки. – Слышишь меня, хня мулевая? Я поимел тебя, тварь! И еще поимею! Еще сто раз поимею!
Он жив.
И заставляет себя встать с колена. Это больно, очень больно, потому что в ноги впиваются огненные спицы. Беспощадные спицы пронзают не только ноги – все тело и втыкаются в позвоночник, заставляя кричать и ругаться. Безумная радость мгновенно сменяется лютой злобой. Он едва не теряет сознание, но продолжает стоять. И продолжает ругаться. Черпает силу в ненависти, в страшных, омерзительных богохульствах, в грязи, во всем, что стыдливо прячут в потаенных уголках души, и… и побеждает.
Он жив.
Он больше не на коленях.
Он погасил огненные спицы.
Он победил боль. И злобная ругань превращается в смех.
Он смеется. Громко. Взахлеб. Шатаясь, стоит он в зловонной луже собственной рвоты и смеется, потому что счастлив.
Ему хорошо.
СВЕЧКА– А-а!
Громкий, полный вожделения стон не способен передать ее ощущения, лишь обозначает грандиозность вершины упоительного наслаждения, на которую она только что поднялась. Громкий стон показывает, насколько ей хорошо. Но показывает плохо, неотчетливо, потому что блаженство нельзя описать ни стоном, ни словами. Оно читается в движениях, в приоткрытых губах и капельках пота. Но читается плохо, потому что основное – внутри. Потому что ожидаемый всплеск превратился в ошеломляющий ураган. Потому что ее накрыло волной невероятного удовольствия, и все остальное стало неважно.