Спокойными летними вечерами эти скоростные магистрали становились зоной кошмарных столкновений. Настроив приемник Воана на полицейскую волну, мы двигались от аварии к аварии. Мы часто останавливались под прожекторами, пылавшими над местами крупных столкновений, наблюдая за пожарниками и полицейскими механиками – с ручными фонариками и подъемными приспособлениями они освобождают бессознательных жен, заключенных возле своих мертвых мужей, и ждут, пока врач возится возле умирающего человека, пригвожденного перевернутым грузовиком. Иногда Воана оттесняли другие зрители или он дрался за свою камеру с санитарами скорой помощи. Прежде всего Воан ждал лобовых столкновений с бетонными опорами дорожных развязок – меланхолических сочетаний разбитой машины, оставленной на травяной кромке, и безмятежно динамичной скульптуры бетона.
Однажды мы первыми подъехали к смятой машине, за рулем которой была женщина. Средних лет кассирша беспошлинного магазина напитков из аэропорта, она, скособочившись, сидела в смятом салоне, лоб, как цветами, инкрустирован осколками ванного стекла. Пока приближалась полицейская машина, пульсируя своим огоньком, Воан побежал за камерой и вспышкой. Ослабляя галстук, я беспомощно пытался отыскать травмы на ее теле. Она глядела на меня безмолвно, лежа на боку поперек сиденья. Я смотрел, как кровь окрашивает ее белую блузку. Сделав свой последний снимок, Воан опустился на колени в машине и осторожно взял ее голову в ладони, шепча что-то ей на ухо. Мы вместе помогли уложить ее на носилки скорой помощи.
По дороге домой Воан узнал аэропортовскую шлюху, она ждала перед придорожным рестораном. Работая неполный день билетершей в кинотеатре, она все свободное время посвящала лечению дефекта слуха у ее маленького сына. Как только они устроились на заднем сиденье, она пожаловалась Воану, что я нервно веду машину, но он наблюдал за ее движениями абстрагированным взглядом, почти поощряющим к жестикуляции руками и коленями. На пустой крыше Нортфолкской многоэтажной автостоянки мне пришлось подождать возле балюстрады. На заднем сиденье автомобиля Воан располагал ее конечности в позе умирающей кассирши. Его сильное тело, обвившееся вокруг нее в отраженном свете фар проезжающих мимо машин, трансформировалось, демонстрируя ряд стилизованных позиций.
Воан развернул передо мной всю свою одержимость мистическим эротизмом ран: извращенная логика приборных панелей, залитых кровью ремней безопасности, испачканных экскрементами, солнцезащитных козырьков, забрызганных мозговой тканью. Для Воана каждая разбитая машина излучала дрожь наслаждения: сложной геометрией измятого бампера, неожиданными вариациями расшибленных радиаторных решеток, гротескным нависанием вдавленной в пах водителю панели управления, словно в каком-то тщательно выверенном акте машинной похоти. Глубоко личное время и место отдельного человеческого существа навсегда окаменело здесь, в этой сети хромированных лезвий и изморози стекла.
Через неделю после погребения кассирши, когда мы ночью ехали вдоль западной стороны аэропорта, Воан вильнул к обочине и сбил большую дворнягу. Импульс этого тела – когда собаку проносило по крыше – как удар молота или стеклянный душ убедили меня, что мы и сами едва не погибли в автокатастрофе. Воан никогда не останавливался. Мне выпадало только наблюдать, как он рванул прочь – его покрытое шрамами лицо почти вплотную прижалось к продырявленному лобовому стеклу, – яростно стряхивая со щек снежинки осколков. Его акты насилия уже стали настолько непредсказуемыми, что мне оставалась лишь роль плененного наблюдателя.