Я спросил англичанина, чтобы с чего-то начать разговор:
— Давно изволите работать дворецким?
Он ответил одним коротким словом, и мадемуазель перевела:
— Давно.
— Вы можете не беспокоиться, вещи распакованы и никаких трудностей не возникло, — сказал я не без укора, поскольку мистер Фрейби в распаковке не участвовал вовсе — так и просидел со своей книжкой в карете до самого конца этой ответственной операции.
— Я знаю, — был ответ.
Мне сделалось любопытно — в флегматичной манере англичанина ощущалась не то поразительная, превосходящая все мыслимые границы леность, не то высший шик батлеровского мастерства. Ведь пальцем о палец не ударил, а вещи разгружены, распакованы, развешаны, и все на своих местах!
— Разве вы успели наведаться в покои милорда и мистера Карра? — спросил я, отлично зная, что с момента прибытия мистер Фрейби не выходил из собственной комнаты.
— No need, — ответил он, и мадемуазель столь же коротко перевела:
— Pas besoin.[4]
За время, которое мадемуазель провела в нашем доме, я успел неплохо её изучить и видел по блеску в её серых узких глазах, что англичанин ей любопытен. Разумеется, она умела владеть собой, как и подобает первоклассной гувернантке, привыкшей работать в лучших домах Европы (до нас, например, она воспитывала сына португальского короля и привезла из Лиссабона самые превосходные рекомендации), но галльская натура иногда брала своё, и когда мадемуазель Деклик была чем-нибудь увлечена, позабавлена или рассержена, её глаза зажигались этакими маленькими огоньками. В штат прислуги особу с такой опасной особенностью я бы не взял, потому как этот самый огонёк — верный знак того, что, как говорят в народе, в тихой заводи черти водятся. Но гувернёры, бонны и воспитатели — не моя забота, ими ведает управляющий двором князь Метлицкий, поэтому я мог себе позволить любоваться вышеозначенными огоньками безо всякой тревоги.
Вот и теперь мадемуазель, не удовлетворившись скромной ролью переводчицы, не утерпела, спросила (сначала по-английски, а после, для меня, по-французски):
— Откуда же вы знаете, что с вещами все в порядке?
Тут мистер Фрейби впервые произнёс более или менее длинную фразу:
— Я вижу, что мсье Зюкин знает своё дело. А в Берлине, где вещи паковались, их укладывал человек, который тоже знает своё дело.
Словно в вознаграждение себе за столь утомительный труд, как изречение такой пространной сентенции, батлер достал и закурил трубку, предварительно жестом испросив позволения у дамы.
И я понял, что, кажется, имею дело с совершенно исключительным дворецким, каких мне не доводилось встречать за всю мою тридцатилетнюю службу.
* * *В седьмом часу Ксения Георгиевна объявила, что ей наскучило сидеть в четырех стенах, и мы — её высочество, Михаил Георгиевич и я с мадемуазель Деклик — отправились кататься. Я велел подать закрытую карету, потому что день выдался пасмурный, ветреный, а после обеда ещё и пошёл мелкий, неприятный дождь.
Мы выехали по широкому шоссе на возвышенность, именуемую Воробьёвыми горами, чтобы посмотреть на Москву сверху, но из-за серой пелены дождя мало что увидели: широкий полукруг долины, над которой, будто пар, висели низкие облака — ни дать ни взять супница с дымящимся бульоном.
Когда ехали в обратном направлении, небо впервые за день немного просветлело. Поэтому карету мы отпустили, а сами отправились пешком от Калужской заставы через парк.
Их высочества шли впереди, причём Ксения Георгиевна вела Михаила Георгиевича за руку, чтобы не сбежал с дорожки в мокрые кусты, мы с мадемуазель держались несколько сзади.
Месяца три назад с его высочеством перестали случаться маленькие неприятности и ему как раз сравнялось четыре года, а это возраст, в котором Георгиевичей передают от английской nanny на попечение французским гувернанткам, перестают одевать в девичье платьице и переводят с панталончиков на штанишки. Перемена наряда пришлась его высочеству по душе, да и с француженкой они отлично поладили. Признаюсь, поначалу я находил манеры мадемуазель Деклик чересчур вольными — к примеру, поощрения в виде поцелуев и наказания в виде шлепков или же шумную возню в детской, однако со временем понял, что тут имеется своя педагогическая метода. Во всяком случае, его высочество уже через месяц начал лопотать по-французски, полюбил распевать на этом языке песенки и вообще стал гораздо веселее и свободнее.
С некоторых пор я заметил, что заглядываю в детскую гораздо чаще, чем прежде — и, пожалуй, чаще, чем необходимо. Это открытие заставило меня крепко задуматься, и, поскольку у меня принцип всегда и во всем быть с собой честным, я довольно быстро вычислил причину: оказывается, общество мадемуазель Деклик доставляло мне удовольствие.
Ко всему, что доставляет удовольствие, я привык относиться с сугубой осторожностью, потому что удовольствия идут рука об руку с расслабленностью, а от расслабленности один шаг до нерадивости и серьёзных, даже непоправимых упущений в работе. Поэтому на какое-то время я совсем перестал показываться в детской (разумеется, кроме случаев, когда этого требовали мои служебные обязанности) и сделался с мадемуазель Деклик очень сух. Но продолжалось это недолго. Она сама подошла ко мне и с безупречной почтительностью попросила помочь ей в освоении русского языка — ничего особенного, просто время от времени говорить с ней на разные темы по-русски, поправляя особенно грубые ошибки. Ещё раз повторяю, просьба был изложена столь учтиво, что отказ выглядел бы неоправданной грубостью.
С тех пор и появилась традиция наших ежедневных бесед — на совершенно нейтральные и, разумеется, благопристойные темы. По-русски мадемуазель выучилась на удивление быстро и знала уже очень много слов. Правда, говорила грамматически не правильно, но и в этом имелась своя привлекательность, устоять перед которой мне удавалось не всегда.
Вот и теперь, гуляя по аллее Нескучного парка, мы говорили по-русски. Только на сей раз беседа вышла недолгой и колючей. Дело в том, что мадемуазель опоздала к выходу на прогулку, и нам пришлось ожидать её в карете целых тридцать секунд (я следил по своему швейцарскому хронометру). В присутствии их высочеств я сдержался, однако теперь, с глазу на глаз, счёл необходимым прочесть небольшую нотацию. Делать мадемуазель выговор мне было неприятно, но этого требовал мой долг. Никто не смеет заставлять августейших особ ждать, хоть бы даже и полминуты.
— Это совсем нетрудно — всюду успевать вовремя, — говорил я, медленно произнося каждое слово, чтобы ей было понятнее. — Нужно всего лишь жить с пятнадцатиминутным опережением. Предположим, у вас назначена встреча с каким-либо лицом в три часа, а вы придите без четверти. Или, скажем, вам нужно, чтобы успеть в некое место, выйти из дому в два, а вы выйдите без четверти два. Для начала я посоветовал бы вам просто перевести часы на пятнадцать минут вперёд, пока не приобвыкнетесь, а потом пунктуальность войдёт у вас в привычку.
Я говорил дельные и разумные вещи, но мадемуазель Деклик ответила мне дерзостью:
— Господин Зьюкин, можно я буду пехевести часы на полминута? (Ей никак не давалось русское «р» — получалось нечто вроде малороссийского «х»). Больше чем полминута я всё хавно никогда не опаздывала.
После этого я нахмурился и решил выдержать паузу, так что дальше мы шли молча, а мадемуазель ещё и отвернулась в сторону.
Её высочество рассказывала брату сказку — кажется, про Chapeau Rouge,[5] во всяком случае до меня долетели слова: «Et elle est allée à travers le forrêt pour voir sa grand-maman».[6] Михаил Георгиевич, очень гордый новым матросским костюмчиком, старался вести себя по-взрослому и почти не шалил, только время от времени начинал скакать на одной ножке и один раз бросил на землю свою синюю шапочку с алым помпоном.
Несмотря на хмурый день, на дорожках парка все же изредка попадались гуляющие. Дело в том, что, как мне объяснил мой московский помощник, в обычное время Нескучный парк недоступен для публики, и его ворота открылись лишь в связи с торжествами, да и то всего на несколько дней — до девятого мая, когда высочайшая чета переедет сюда из Петровского дворца. Неудивительно, что кто-то из москвичей решил воспользоваться редкой возможностью побродить по заповедным кущам, не устрашившись непогоды.
Примерно на половине дороги к Эрмитажу нам повстречался элегантный господин средних лет. Он учтиво приподнял цилиндр, причём обнажились гладкие чёрные волосы и седые виски; пытливо, но, впрочем, не нарушая приличий, взглянул на Ксению Георгиевну и прошёл себе мимо. Я бы не обратил на этого человека никакого внимания, если бы её высочество вдруг не обернулась ему вослед, а за нею и мадемуазель Деклик. Тут уж и я позволил себе оглянуться.