Он вспоминал, как не любил всегда наступление декабрьской стужи, как зима одним ударом твердого морозного кулака отправляла его в нокдаун и как тяжело было подниматься каждый раз. Будильник звенел, а он не находил в себе сил выбраться из-под одеяла. В комнате стоял почти мороз. Он специально открывал форточку настежь — приучал себя к холодам. Но Амундсен оказался прав: холод — это то единственное, к чему человек не способен привыкнуть. Женька как был ужасный мерзляк, так и остался им, хотя готовился, тренировался, закалял себя, учился преодолевать дрожь, осваивал аутотреннинг. И он многому успел научиться. Но он не знал, что это будет так тяжело. А тут еще нога. (Чтоб ей совсем отвалиться, ненависть какая!). потом он вспомнил горячий крупный песок керченского пляжа и теплое соленое, как суп, море с прозрачными клецками медуз. Вот тогда он остановился, бросил палки и сказал:
— Все. Дальше я не пойду…
— Сволочь, — хрипел Черный, — ты пойдешь, сволочь.
И это было, как в кино. Вот только что же это за фильм, мучился Женька, и ведь хороший какой-то фильм…
— Успокоительного? — деловито спросил Любомир, сняв рюкзак, полез за лекарством.
— Ща как двину раз по зубам, мигом успокоится, ублюдок хренов, все сильнее закипал Черный.
— Попробуй, — сказал Женька, вмиг оживившись.
Черный взмахнул рукой и нанес сокрушительный удар. Удар пришелся в воздух. И, если б не заботливые руки Станского, командир упал бы, сломав как минимум крепление.
— Тихо, ажики, — сказал Станский, не двигая ртом. — Рекратите. Хиниш. Ознесенко не дойдет. Надо колоться здесь.
— Что?! — переспросил Черный.
А Цанев деловито осведомился:
— Анаф?
— Анах, — ответил Станский.
— Нет! Только не это! — вдруг почти завизжал Женька. — Идиоты! Радио не работает третий день. Никто же не знает, где мы. Пурга, уроды! Нас заметет. Нас никогда не найдут.
— Найдут, — сказал Черный.
— Лет через двести, — пошутил Любомир.
— Именно, — подтвердил Женька на полном серьезе. — А я не хочу. Лучше сдохнуть здесь в снегу, чем оказаться в мире, который будет через двести лет. Кретины! Вы же там будете не просто чужими — вы же там будете древнее мамонтов. Я не хочу с вами!
— Что ты несешь, придурок? — зарычал Черный.
— Непосредственно перед анафом нельзя колоть успокоительное, — деловито сообщил Цанев.
А Женька присел, стал расстегивать крепления на лыжах и заплакал. Он плакал и бормотал себе под нос:
— Не надо анаф. Анаф — это очень холодно. Только сначала тепло. Кажется, что тепло. Иллюзия. А на самом деле очень холодно. Мы замерзнем. Нас никто не найдет. Радиосвязи не будет. Никогда не будет. Нога болит. А умирать не страшно. Мы проснемся в будущем, а там холодно. Я не хочу в будущее. Я хочу в прошлое. В прошлом тепло. И умирать тепло. Не надо анаф. Не надо.
Любомир, делая вид, что не слышит Женькиного бормотания, достал из рюкзака пенопластовую обойму с двумя спецсосудами, снял крышку, блеснули круглые стальные головки, и снова надел ее.
— Все в порядке? — спросил Черный. — Значит, так. Быстро приготовились. Собрать «гробы», раздеться, упаковаться. Пять минут на все. Цанев, шприц! Вопросы есть?
Вопросов не было. Была по-боксерски быстрая Женькина рука, растерянный взгляд Любомира, его широко раскрытый в крике рот и мелькающие пятки обезумевшего радиста. Все трое рванулись за ним одновременно и все трое упали, цепляя друг друга лыжами. А Женька подбежал к краю полыньи и, размахнувшись как метатель диска, швырнул похищенную обойму вперед и вверх. Пенопластовая коробка, похожая на ровно обтесанный кусок слежавшегося снега, потрепыхавшись над серой водой, упала на лед по ту сторону, метрах в двух от кромки.
— Вот так! — радостно крикнул Женька. — И никаких анафов.
И тут, хрипя и ругаясь, подбежал Черный и обрушил сильнейший, на какой только был способен, апперкот, и Женька повис на его кулаке, как белье на веревке.
Цанев кричал:
— Ты сам поплывешь теперь за ними! Понял? Сам поплывешь!
А Женька всхлипывал и повторял одно только слово:
— Нет, нет, нет…
Станский молчал. Говорить ему было трудно, и он старался не произносить ничего сверх необходимого.
— Плыви, плыви, тебе говорят, — глухо и без выражения ворчал Цанев. — Плыви…
— Отстань от него, идиот, — вмешался Черный. — У нас лодка есть.
Но Цанев его не слышал. Цанев смотрел по ту сторону полыньи совершенно безумными глазами. Черный даже успел подумать, что вот и еще один член экспедиции помутился рассудком.
— Ползет, — прошептал Цанев.
— Кто ползет? — в голосе Черного зазвучал испуг.
— Лед ползет, — пояснил Цанев.
А лед действительно двигался. Разводье расширялось на глазах, и берега его смещались друг относительно друга.
— Видишь место?! — в панике закричал Черный. — Место видишь, куда упало?
Непонятно было, кого он спрашивал, и ответил Женька:
— Вижу.
— Следи, чтоб не потерять!
— Слежу, — вяло откликнулся Женька.
— Лодку? — спросил Цанев.
— Палатку, — непонятно, словно передразнивая ответил Черный. — Забрось туда палатку. Ее за километр видно. А эти — завалит, не найдем. Забрось, пока не поздно!
Цанев взглянул на Станского. Станский молча кивнул. Достали палатку.
— Дай мне, — сказал Женька.
— Метатель хренов, — процедил сквозь зубы Черный.
Женька пробежал бегом и, поравнявшись с нужной точкой (он уже и сам не видел коробку, просто запомнил расположение льдин), размахнулся и, что было сил, швырнул оранжевый сверток. Палатка легла на удивление удачно. Вряд ли между ней и сосудами с анафом могла пройти трещина. Снег, впрочем, продолжал падать, но Черный был прав: палатку быстро не занесет. И яркое апельсиновое пятно светилось теперь сквозь марево круговерти, как последняя надежда на спасение среди белой бесконечности верной гибели. Вместе с тем, благодаря палатке стало еще лучше видно, как быстро уходит противоположный берег. Все четверо смотрели на это неподвластное им движение, точно завороженные, и теряли драгоценные секунды.
— Лодку давай, — вспомнил Цанев.
Прозвучало это очень глупо. Лодка лежала в рюкзаке у Цанева. Черный обернулся и тупо поглядел на Любомира. потом проворчал:
— Я же говорил, идиотизм: два сосуда держать в одной обойме.
— Ну, знаешь, — не согласился Цанев, — кто же мог предусмотреть появление шизоида среди четырех абсолютно здоровых людей?
— Вот ты и должен был предусмотреть, эскулап хренов.
А Женька снова сидел на снегу и, сняв руковицу, смотрел, как снежинки падают на раскрытую ладонь.
— К черта лодка, — неожиданно и очень отчетливо произнес Станский.
— Есть третий сосад.
— Какой такой третий сасад? — не понял Цанев.
— Еще один псих, — прошептал Черный.
— Есть, — упрямо повторил Станский. — Я ео зял на сякий слачий.
Все помолчали, обдумывая новую информацию и печально провожая глазами уплывающую палатку. Было во всем этом что-то очень неправильное. Женька вдруг с удивительной ясностью почувствовал, что они губят себя. И захотелось остановить ребят, сделать все по-другому. Но он не знал, как. Приступ отчаяния прошел, боль в ноге затихала, холод сделался безразличен. И он не знал, что надо делать, только почему-то было очень жаль брошенной палатки.
— Палатку верните, — сказал Женька. — Нужна палатка.
Кажется, его даже не услышали. Во всяком случае, он был им теперь не интересен.
— Дураки, — сказал Женька, — нельзя третий сосуд.
Он еще не знал, почему, но чувствовал: нельзя.
Черный посмотрел на него как на идиота.
Станский достал анаф.
Потом они все четверо будут удивляться, как можно было поступить так глупо. Но тогда… Это было какое-то наваждение, какое-то массовое помешательство. Свинцовая гладь полыньи, тихие крупные снежинки, удаляющееся оранжевое пятно палатки и голубоватый блеск спецсосуда, о котором не знал никто, кроме Станского. Самое удивительное, что они еще и обсудили свои шансы, прежде чем уколоться и уснуть.
— Рацию на автомат и дрыхнем до прихода спасателей, — сказал Любомир.
— Цанев, — злобно буркнул Женька, — ты мне надоел. Какая рация? Аккумуляторы сели.
— А без пеленга нас найдут? — как-то слишком легкомысленно для столь важного вопроса произнес Цанев.
— Естественно, — успокоил Черный, — нас же будут искать с вертолетов.
— А если занесет? — предположил Станский.
— Не занесет, — Черный говорил уверенно. — Во-первых, снег на исходе. Во-вторых, вертолеты будут здесь очень скоро. Сами подумайте, третий день без связи. И, наконец, мы же флажок поставим.
— Да, — согласился Цанев, — глупо думать, что не найдут.
Они уже скрепили лыжные палки и поставили флажок на растяжках, и собрали «гробы-контейнеры», и разделись, и аккуратно уложили вещи в герметичные пакеты, а пакеты в рюкзаки, и пристегнули все к «гробам», и, с усилием сдерживая дрожь, Станский свинтил и отжал последовательно три крышки на спецсосуде, наполнил анафом шприц, а Любомир протер спиртом руки всем четверым и, взяв шприц у Станского, по очереди, каждому, начиная с Женьки, ввел в два приема необходимую дозу препарата.