Вначале показалось: пот заливает ресницы, поэтому так странно расплывается фигура. Сморгнул, зажмурился на секунду, но видение не изменилось. Серый, будто нарисованный человек размеренно бежит по усыпанной хвоей дорожке.
Вот и еще один серый, "39" на майке. А тот, что человек рядом выглядит нормально, не размывается в бледную муть.
– Мишель, - процедил он сквозь зубы, - что с картинкой?
– Нормально все... сейчас проверю. Да нет, нормально все, а что?
– Так...
Блеклые - это виртуалы. Настоящие, напротив, стали резче, почти до боли реальными. Сосны вдоль дорожки голубовато застекленели, зарябили в глазах, и будто бы потянуло с обочины полынной горечью.
– Жень, Жень, ты как там? - встревоженно позвал Мишель. - Тебя водит.
– Все в порядке, - слова долетели издалека, как будто отвечал не он.
Дорожка обогнула скалу, словно из детских кубиков напластованную; раскрылся впереди обрывистый берег, едва не под ноги накатила с шумом волна.
Стеклянная волна на серый берег.
Женька опустил глаза: на майке была видна каждая ниточка, каждая крупинка грязи на кроссовках. Мельчайшие волоски и поры на руках, все до одной жилки просвечивали сквозь кожу.
Реальность ускользала, растворялась в басовитом гуле, идущем, казалось, из самой земли.
Стало легко. Так легко, словно и не было за плечами почти двух часов изнуряющего бега. Невесомо касаясь земли, будто и впрямь бежал по облакам, несся он над дорожкой. И в тот миг, когда видимое стало резким настолько, что заболели глаза, открылись в воздухе золотые врата, прорезав неровной щелью ткань мироздания. Засияли, ослепили яростным светом, вырывающимся сквозь прореху в реальности.
Казалось, только шагни - и мир перевернется.
Из неведомой дали отрывисто и тонко кричал Мишель. Ни единого слова было не разобрать, только тревога билась в уши, и он улыбнулся. У него все хорошо.
Мелькали, проносясь мимо, бледные тени былых победителей и яркие, как мазки импрессиониста, будущие чемпионы, билась в нарисованный берег ненастоящая волна. Ткань вселенной трещала по швам, и, очарованный, затаивший дыхание в мистическом восторге, Женька Таран шагнул в свет...
* * *
– И что?
– Я проиграл, - всем животом вздохнул Толстяк. - Просто не добежал. Потерял ориентацию - гипонатриемия, такое бывает, если во время марафона пьешь слишком много воды... Наблюдатель просигналил, когда я упал, меня подобрали... На тридцать девятом километре. Я сделал все, что мог, просто этого оказалось мало.
– То есть врата - это была галлюцинация? - разочарованно уточнил я.
Толстяк неопределенно покачал головой.
– Я не знаю, мистер. Должна была быть галлюцинация, судя по всему, а там... Жаль только, я ничего не успел разглядеть... внутри.
Я помолчал. Снаружи доносился плеск волн и детские крики: мальчишки оседлали крохотный глайдер. Вечер накрывал "Креветку" муаром близких сумерек.
– А свадьба?
– Свадьба расстроилась. Но не из-за меня, нет, как-то само повернулось. Жозефина разругалась с женихом, его мамаша подлила масла в огонь... я всегда знал, что из этого брака не выйдет ничего хорошего. А так, она вышла за химика из Липецка, нормального парня. У них двое детей. Летом приезжают к нам... она счастлива.
Жили они долго и счастливо... побежденные, с горечью в сердце. Я криво ухмыльнулся.
– И это все?
– Все. Я не стал больше тренироваться, не стал фиксироваться еще раз - не было больше того куража.
Это было несправедливо. Такая же чистая несправедливость судьбы, как... как мой инсульт! Поставить на кон спокойную жизнь, рискнуть и не добежать.
Получив взамен воспоминания о глупой галлюцинации.
– И вы не жалели об этом? - я внезапно смутился. - Ну, что уничтожили виртуала, а сами...
– Никогда, - просто сказал Толстяк. - Думаю, эти ворота, что я видел... наверное, это самое главное, что я видел в своей жизни...
Он уходил в песок и закат, забыв на моем столике недопитый стакан пива, грузный, неторопливый. Он так и остался для меня Толстяком. Тот, о ком он рассказывал... он был моложе и совсем другой. Упрямый, растерянный... рвущийся к победе. Вряд его глаза так же пронизывающе глядели на мир.
А ведь я никогда не ставил на кон все, - подумалось отчего-то. Мне незнаком азарт жизни, я даже... черт, я даже сейчас не борюсь, а брюзжу.
Впору было посмеяться над собственной сентиментальностью, над этой жалостью, что комом стояла в горле. Жалко было непутевого марафонца Женьку, жалко дурочку Жозефину, влюбившуюся в богатенького брюзгу, и больше других жалко себя.
А еще противно. И стыдно.
Сегодня же вечером сниму тряпки с зеркал. И к чертям куртки с большими карманами, в которых так удобно прятать серые неживые пальцы! И надо, наконец, заняться этими упражнениями, которые показывали мне в клинике.
В конце концов, год - это ведь совсем немного. Все придет в норму. Должно.
Искупаться в море, валяться на песке, собирать полосатые ракушки. Радоваться рассвету, платиновым бликам, падающим на синий шелк волн, бездумно смотреть на скутер, летящий в рваной пене навстречу горизонту.
Жить.
Я сделал знак Силенцио принести счет. Тот кошкой скользнул к моему столику.
– Мистер, - неуверенно начал он, пряча деньги в карман полосатого фартука, - Каракатица рассказывал вам про шахматы?
– Про шахматы?.. Нет, он говорил про марафон, - и тут смысл сказанного дошел до меня. - Подождите, разве его зовут не Евгений Таран?
– Нет, мистер. Его зовут Пит. Пит Каракатица. Мистеру не стоит верить ему, Каракатица всем рассказывает небылицы: про шахматы, или про ныряльщиков, или еще что-нибудь. Мы не гоним его, потому что он, в сущности, безобидный малый. Не клянчит у посетителей пиво, не пристает, если человек не хочет слушать... Но пусть мистер писатель не принимает его сказки близко к сердцу. Вот Микаэль - тот рассказывает настоящее. И старый Йохан тоже. А Каракатица, он же просто сочиняет...
Я смотрел на него и не видел. Вся краска бросилась мне в лицо.
Поверил - в сердцещипательную сказочку.
Глупец!
* * *
Я нашел его на берегу. День умирал; солнце остывало, окунувшись краешком в море, и песок заливало алым. Среди покачивающихся на мелководье катеров, похожих на уснувших дельфинов, его грузная фигура казалась еще одной странной рыбиной.
Я остановился, тяжело дыша, усмиряя дрыгающееся сердце. Левая рука выскользнула из кармана и болталась дохлой рыбиной.
Черные буравчики глаз уставились мне в лицо. Тень усмешки скользнула во взгляде:
– Мистеру сказали, как меня зовут?
Я хотел бросить ему в лицо миллион обвинений, но задохнулся возмущением.
– Мистеру сказали, что я все выдумал, - с грустной ехидцей поведал Толстяк морю.
Горечь, охватившая меня, была так остра, что бессвязные фразы сами полились изо рта:
– Придумать это все... чего вы хотели от меня? Чтобы я поверил? Зачем? Говорите с каждым... Чего вы добиваетесь от нас?
– Ну, допустим, просто хочу развлечь, - развязно ответил Толстяк. - Скрасить однообразное существование.
Меня охватил гнев. Казалось, и море, и полоса гальки, и самый закат пропитаны ложью.
– Вы просто... - я задохнулся, неистово кривя неподвижные губы - просто берете на жалость! Как... как побирушка!
Толстяк вскинулся, колыхнув огромным животом.
– Я обещал вам хорошую историю, мистер, - сурово сказал он. - Я рассказал ее. А хорошая история должна быть печальной.
Покосился на копошащегося в песке краба и мрачно добавил:
– И что вам до того, я ли Женька Таран или я его придумал? Он ведь мог - быть.
Я молчал.
Я уже и сам не знал, что привело меня в исступление. То, что рассказанное казалось чересчур настоящим?
Но ведь он ничего от меня не добивался. Совсем ничего... ну, может быть, только пытался чуть-чуть встряхнуть. Добавить немножко красок в "хорошую историю" моей жизни.
Вернусь домой - сниму с зеркал занавески.
Я уселся рядом с ним, прямо на остывающий песок. Я смотрел, как уходило солнце, как падала на берег бархатная темнота, укрывая пластиковые борта катеров, и смешные домики под пальмовыми листьями, и "Горбатую креветку", и старика с бусами, до сих пор сидящего у порога, и мальчишек, барахтающихся в волнах.
Казалось, я начинаю понимать странного толстяка Пита Каракатицу, который сочиняет грустные сказки и раздаривает их - просто так, ничего не прося взамен. И открывает для каждого золотые врата...
В которые всего-то и надо - просто шагнуть.