Валентин Петрович Катаев (1897—1986)
От редакции
В основе этой прозы не конкретные воспоминания, но память о целой эпохе. В ней, этой памяти, причудливо соединились увиденное, пережитое, перечувствованное, прочитанное и — домысленное, нафантазированное, угаданное. В годы военного коммунизма зловещая тень Троцкого порой нависала над революционными завоеваниями народа. Особенно это сказывалось на работе местных органов власти. Искривления и нарушения законности надо относить в первую очередь на счёт врагов ленинизма.
Выходцы из левых эсеров не могли преодолеть своей мелкобуржуазной сущности в новых исторических условиях. Авантюризм, волюнтаризм, истеричные метания из стороны в сторону были присущи и тем из них, кто работал в ЧК. Между тем эта работа требовала неуклонного соблюдения революционного порядка, железной самодисциплины, беспредельной преданности делу — качеств, которые отсутствовали у левых эсеров.
Повесть старейшего советского писателя В. Катаева, свидетеля и очевидца тех времён, самым своим остриём направлена против врагов революции. Сегодня в связи с оживлением троцкистского охвостья за рубежами нашей родины, в накале острой идеологической борьбы гневный пафос катаевских строк несомненно будет замечен. Наше короткое вступление имеет целью привлечь внимание читателя к фактам многолетней давности, незнание или забвение которых затруднит восприятие катаевской повести.
Журнал «Новый мир» №6 за 1980 г.
Уже написан Вертер
Убегают рельсы назад, и поезд увозит его в обратном направлении, не туда, куда бы ему хотелось, а туда, где его ждёт неизвестность, неустроенность, одиночество, уничтожение, — всё дальше, и дальше, и дальше.
Но вот он неизвестно каким образом оказывается на вполне благополучном дачном полустанке, на полузнакомой дощатой платформе.
Кто он? Не представляю. Знаю только, что он живёт и действует во сне. Он спит. Он спящий.
Ему радостно, что его уже больше не уносит в неизвестность и что он твёрдо стоит на дачной платформе.
Теперь всё в порядке. Но есть одна небольшая сложность. Дело в том, что ему надо перейти через железнодорожное полотно на противоположную сторону. Это было бы сделать совсем не трудно, если бы противоположную сторону не загораживал только что прибывший поезд, который должен простоять здесь всего две минуты. Так что благоразумнее было бы подождать, пока поезд не уйдёт, и уже спокойно, без помех перейти через рельсы на другую сторону.
Но неизвестный спутник хотя и мягко, но настойчиво советует перейти на другую сторону через загораживающий состав, тем более что такого рода переходы делались много раз, особенно во время гражданской войны, когда станции были забиты эшелонами и постоянно приходилось пробираться на другую сторону за кипяточком под вагонами, под бандажами, опасаясь, что каждую минуту состав тронется и он попадёт под колёса.
Теперь же это было гораздо безопаснее: подняться по ступеням вагона, открыть дверь, пройти через тамбур, открыть противоположную дверь, спуститься по ступеням и оказаться на другой стороне.
Всё было просто, но почему-то не хотелось поступать именно таким образом. Лучше подождать, когда очистится путь, а потом уже спокойно, не торопясь перейти через гудящие рельсы.
Однако спутник продолжал соблазнять лёгкостью и простотой перехода через тамбур.
Он не знал, кто его спутник, даже не видел его лица. Он только чувствовал, что тот ему кровно близок: может быть, покойный отец, а может быть, собственный сын, а может быть, это он сам, только в каком-то ином воплощении.
Он сошёл с платформы на железнодорожное полотно, поднялся по неудобным, слишком высоким ступеням вагона, легко открыл тяжёлую дверь и очутился в тамбуре с красным тормозным колесом.
В это время поезд очень легко, почти незаметно медленно тронулся. Но это не беда. Сейчас он откроет другую дверь и на ходу сойдёт на противоположную платформу. Но вдруг оказалось, что другой двери вообще нет. Она не существует. Тамбур без другой двери. Это странно, но это так. Объяснений нет. Двери просто не существует. А поезд оказывается курьерским, и он всё убыстряет ход.
Стремительно несутся рельсы.
Прыгнуть на ходу обратно? Опасно! Время потеряно. Ничего другого не остаётся, как ехать в тамбуре курьерского поезда, уносящегося опять куда-то в обратную сторону, ещё дальше от дома.
Досадно, но ничего. Просто небольшая потеря времени. На ближайшей станции можно сойти и пересесть во встречный поезд, который вернёт его обратно. Предполагается, что поезда ходят по летнему расписанию, очень часто. Однако до ближайшей станции оказывается неизмеримо далеко, целая вечность, и неизвестно, будет ли вообще встречный поезд. Неизвестно, что делать. Он совершенно один. Спутник исчез. И быстро темнеет. И курьерский поезд превращается в товарный и с прежней скоростью несёт его на открытой площадке в каменноугольную тьму осенней железнодорожной ночи с холодным, пыльным ветром, продувающим тело насквозь.
Невозможно понять, куда его несёт и что вокруг. Какая местность? Донбасс, что ли?
Но теперь он уже идёт пешком, окончательно потеряв всякое представление о времени и месте.
Пространство сновидения, в котором он находится, имело структуру спирали, так что, отдаляясь, он приближался, а приближаясь, отдалялся от цели.
Улитка пространства.
По спирали он проходил мимо как будто знакомого недостроенного православного собора, заброшенного и забытого среди пустыря, поросшего бурьяном.
Кирпичи почернели. Стены несколько расселись. Из трещин торчали сухие злаки. Из основания неосуществлённого купола византийского стиля росло деревцо дикой вишни. Тягостное впечатление от незавершённости строения усиливалось тем, что почти чёрные кирпичи казались мучительно знакомыми. Кажется, из них было сложено когда-то другое строение, не такое громадное, а гораздо меньше: возможно, тот самый гараж, у полуоткрытых ворот которого стоял человек, убивший императорского посла для того, чтобы сорвать Брестский мир и разжечь пожар новой войны и мировой Революции.
Его кличка была Наум Бесстрашный.
Лампочка слабого накала, повешенная на столбе с перекладиной возле гаража, освещала его сверху. Он стоял в позе властителя, отставив ногу и заложив руку за борт кожаной куртки. На его курчавой голове был будёновский шлем с суконной звездой.
Именно в такой позе он недавно стоял у ворот Урги, где только что произошла революция, и наблюдал, как два стриженых цирика с лицами, похожими на глиняные миски, вооружённые ножницами для стрижки овец, отрезали косы всем входившим в город. Косы являлись признаком низвергнутого феодализма. Довольно высокий стог этих чёрных, змеино-блестящих, туго заплетённых кос виднелся у ворот, и рядом с ним Наум Бесстрашный казался в облаках пыли призраком.
Улыбаясь щербатым ртом, он не то чтобы просто говорил, а как бы даже вещал, обращаясь к потомкам с шепелявым восклицанием.
— Отрезанные косы — это урожай реформы.
Ему очень нравилось выдуманное им высокопарное выражение «урожай реформы», как бы произнесённое с трибуны конвента им написанное самим Маратом в «Друге народа». Время от времени он повторял его вслух, каждый раз меняя интонации и не без труда проталкивая слова сквозь толстые слюнявые губы порочного переростка, до сих пор ещё не сумевшего преодолеть шепелявость.
Полон рот каши.
Он предвкушал, как, вернувшись из Монголии в Москву, он произнесёт эти слова в «Стойле Пегаса» перед испуганными имажинистами.
А может быть, ему удастся произнести их перед самим Львом Давыдовичем, которому они непременно понравятся, так как были вполне в его духе.
Теперь он, нетерпеливо помахивая маузером, ожидал, когда все четверо — бывший предгубчека Макс Маркин, бывший начальник оперативного отдела по кличке Ангел Смерти, женщина-сексот Инга, скрывшая, что она жена бежавшего юнкера, и правый эсер, савинковец, бывший комиссар временного правительства, некий Серафим Лось, — наконец разденутся и сбросят свои одежды на цветник сизых петуний и ночной красавицы.