— Да? А кто будет заниматься всем этим? И где деньги брать?! — продолжала бушевать Митрофанова.
А ведь он еще не сказал ей, что соседи — из трех квартир снизу — собрались им иски предъявлять за испорченное имущество.
— Что ты, Дима, за человек! — плачущим голосом продолжала подруга. — Думаешь, самый гений, да? Я, мол, сижу, творю, а все остальные — пусть за мной конюшни расчищают?
— Какие еще конюшни?
— Авгиевы, — отрезала Надя. — Но теперь все, хватит! Надоело! И клубнику из своей квартиры сам выноси! Как знаешь!
— Чего выносить? — удивленно вскинул брови Полуянов.
А Надюха — бессильно опустилась по стеночке и отчаянно разрыдалась.
Ох уж эти женщины! Подумаешь, квартиру залило! Событие — в сравнении с ежедневной лентой новостей — скучнейшее, заурядное. А она рыдает, будто умер у нее кто-то.
Как же она любила Полуянова! Когда-то. Но сейчас не просто выгнать его была готова, но даже убить. Собственными руками. Обломком той самой трубы, которую она умоляла починить как минимум в течение года. Но нет, у Димки постоянно творческий поиск, командировки. А когда вдруг свободное время выпадет, все равно он не снизойдет до каких-то проржавевших коммуникаций.
Надя на своей работе в научной библиотеке давно привыкла к отрешенным творцам, настолько не от мира сего, что не умели мобильными телефонами пользоваться и могли в читальный зал в пижамных брюках явиться — потому что над монографией задумались и забыли одеться. Но дело в том, что ее-то саму никогда не привлекала участь сиделки при гении. В Димке она полюбила в первую очередь защитника. Мужчину. Надежду, опору. И Полуянов, худо-бедно, с ролью главы семейства справлялся. Пусть без «золотых гор», но их ячейку общества обеспечивал. И хулиганов, когда Димочка рядом, можно было не бояться. И ухаживать он умел. И в ванну с шампанским однажды ее затащил. И весело с ним. Но вот его беспомощность в быту Надю просто бесила. Димкина ведь вина — ничья больше! — что трубу прорвало. Да и сейчас что он в квартире натворил?! Как можно собирать грязную воду наволочкой и сливать помои в кастрюлю?! И как ей в связке со столь безответственным товарищем теперь делать ремонт?!
— Ты паркет когда-нибудь настилал? — буркнула Надежда.
— Я?! — изумился Полуянов.
— Ясно. А обои клеил?
— Клеем мазал. Давно, еще в школе, — задумавшись, вспомнил он. — Мама припахала. Но они отваливались все время, и она сказала, что сама доделает.
— Ничего, — отрезала Митрофанова, — научишься.
— Ой! — отмахнулся Дима. — Любишь ты, Надюха, из мухи слона раздувать! Подумаешь, беда! Зачем самому-то клеить? Найдем специально обученных людей, они все сделают.
— Трубы нам уже сделали!
— Ну, это ведь ты выбирала водопроводчиков.
Она не сразу нашлась, чем ответить на подобную наглость. Но Димка ответа и не ждал. Вместо этого проговорил деловито:
— Лучше ужин разогрей. И не терзай больше мой слух хозяйственными проблемами.
Надя почувствовала, что пунцовеет, но продолжить скандал не успела. Полуянов нахально обнял ее, прижал к стене и жадно прошептал в ухо:
— Лучше давай начнем с любви! Секс на развалинах, класс!
Она повырывалась пару секунд, а потом прильнула к нему, прижалась всем телом.
Даже Родион — и тот посмотрел с укором.
А Надя таяла в Димкиных объятиях — в разгромленной квартире, на пропитавшемся влагой ковре — понимала, что сейчас абсолютно счастлива.
…Когда все закончилось и Полуянов с деланым возмущением произнес: «Ты мне ужин наконец разогреешь?», она с задумчивым видом сказала:
— Когда симпатия, тебе в человеке нравится внешность. Когда нравится еще и характер — это влюбленность. А когда непонятно за что любишь — это и есть настоящее чувство… от которого крышу срывает.
— Ох, Надька, приятно слышать! Ты говори, говори еще! — расплылся в улыбке Дима.
— И еще я очень хочу от тебя ребенка. Такого же несносного, бестолкового и… и любимого. — Митрофанова, расчувствовавшись, всхлипнула и виновато взглянула на Димку. Если она заикалась о детях, тот сразу мрачнел, замыкался в себе.
Вот и сейчас он досадливо пробормотал:
— Ты опять, Митрофанова?! Тоже мне, нашла время! Полный кризис, ремонты, судебные иски — а ты все о детях!
— Ерунда! — отмахнулась она. — Люди и во время войны детей делали. Прямо в окопах.
— Надежда! — повысил голос Полуянов. — У тебя совесть есть? Мало что я во всей квартире полы вымыл? Не кормлен и утомлен бурной страстью? Ты мне еще и нервы будешь мотать?
— Имею право, — улыбнулась она. — Хоть иногда, — и пошла на кухню.
Но когда, включив плиту, перемешивала мясо с овощами, в сковородку упала слезинка. Она продолжала всхлипывать, но тут из комнаты донесся голос Полуянова:
— Надюха! Ну куда нам с тобой детей заводить — в такой-то халупке?
— Да у тебя всегда найдется предлог! Халупка, маленькая зарплата, кредит за машину, плантация клубники, иски, финансовый кризис! — возмутилась Надя.
— Все, музычка, стоп! Лови мысль, пока не ушла. Предлагаю: ремонт — к черту! На обеих квартирах, — входя в кухню, продолжал Дима.
— Чего?
— Продаем их. За сколько возьмут.
— С ума сошел?!
— А себе покупаем хорошую «трешку». Или даже четырехкомнатную. Чтобы нормальная гостиная, спальня. Мне кабинет. Ну, и детская, если уж ты так настаиваешь.
— Дима!
Надя бросилась ему на шею, плакала, целовала. Он стоял лицом к плите и прекрасно видел, как подгорает вожделенная отбивная. Но — будучи истинным джентльменом! — ничего не сказал. Вечер все равно не задался, и очередная неприятность роли уже не сыграет.
— Я обязательно ее убью.
— Убивай. Сначала брата потерял — теперь сам пожизненное получишь, — равнодушно бросил хозяин.
— Но я жить не могу, когда думаю, что он — в могиле, а этой дряни — хоть бы хны.
— Говорю тебе, она не дрянь, она просто не знала.
— Вы совсем бессердечный? Не понимаете, как мне тяжело?
— Понимаю. Но в тебе сейчас говорит горе, а оно — плохой советчик.
— Я все равно никогда ее не прощу.
— А я и не говорю тебе, что надо прощать. Но идти напролом — глупо. Выжди, все обдумай…
— Здесь не над чем думать. Я уничтожу ее.
— Да уничтожай ради бога, она нам больше не нужна. Только зачем самому-то мараться?
— А кто за меня это сделает?
— О-о, ты даже не представляешь, сколько в мире любителей! Сколько чудовищ с удовольствием поохотятся на красавицу.
— Вы просто успокаиваете меня.
— Я просто призываю тебя не торопиться. Поезжай в отпуск, расслабься, отпусти голову. Медитируй. Ты знаешь, что это такое? Нет? Ладно, просто грей пузо на солнце. И я почти уверен: через пару месяцев твоя проблема решится сама собой.
— А если нет?
— Тогда я сам благословлю тебя. И дам пистолет. Договорились?
Двадцать лет назад
Есть люди обычные, кто живет по правилам, а есть те, кто на общие порядки плевать хотел. Именно таким дядя Николай и был. И такой же считала себя Изабель. Потому они, наверное, и встретились.
Русских в Гаване тогда, двадцать лет назад, почти не было. Если залетали редкие птицы-туристы — водили их толпами, под охраной. По специальным маршрутам и в особые рестораны.
Дядя Николай на Кубу приехал работать. Инженером. На два года. И ему тоже, в принципе, полагалось держаться от местных особняком, ходить на приемы в посольство, ездить — чудо чудное! — на новенькой машине. Но только инженер из России обожал Хемингуэя, море и испанский язык. А знаменитое Кей-джи-би в те годы уже расслабило свои щупальца и на маленькие вольности российских граждан смотрело сквозь пальцы. Вот дядя Николай и жил, как хотел. С удовольствием купался на пляжах для кубинцев, курил с ними сигары, соглашался пить дрянной ром. И конечно, знал главную любимицу Virgen de Camino[1] — шестилетнюю Изабель.
…Сирот на Кубе, стране победившего социализма, официально не существовало. В том смысле, что все они должны были находиться под опекой государства, в детских домах. Большинство там и сидело — послушными овцами. Только не Изабель. Строптивая кубинка проявляла виртуозную изобретательность и из своего казенного заведения сбегала регулярно, с восторгом возвращаясь в родной квартал. До тех пор, пока ее не ловили и не возвращали обратно, целыми днями болталась на улице, купалась в океане, танцевала, пела, и, хотя поесть ей удавалось от силы пару раз в день, не унывала никогда.
«Чего тебе в детдоме не хватает? — удивлялись все вокруг. — Кормят, одевают, учат!»