– Закрой подпол! – завопила вдруг Гликерия Тобольская. – Свечами от тебя, протопоп, несет! Тьфу!
Аввакум, распалясь рассказом и думая, что блудница его заслушалась, обиделся, умолк.
– Бес с тобой! Послухаю! – смилостивилась неистовая сиделица, и Аввакум, водрузив на себя, как горб, пастырское смирение, тотчас продолжил рассказ:
– Может, с месяц гладом бедную морили. Когда же правитель собственноручно отворил запоры, то увидел – Гликерия жива, здорова, весела, ибо воду и пищу ей носил ангел. Правитель пофыркал-пофыркал да и отправил святую деву в Ираклию. Там долго не думали – ввергли в огненную пещь. Но что верующему огонь? В ножки белые поклонился деве да и погас. Опять палачам работа – содрали с головы святой кожу и нагую бросили на острые камни. Нам, маловерам, и толики испытаний Гликерииных не пережить, а святая терпела да молилась. И снова явился к ней ангел, исцелил и красоту не токмо вернул, но и утроил.
– Так ничего ей и не сделалось? – спросили из подпола.
– Ох, милая! Палачи, как сатана, устали не знают. Отдали святую на съедение диким зверям. Первая львица ножки ей языком вылизала, но палачи не умилостивились. Тогда Гликерия помолилась Богу, чтоб взял он ее душу на небо. Тут и выпустили на нее еще одну львицу. Исполняя Промысел Божий, львица убила святую, но чтоб разорвать – ни!
– Чего же от нее хотели-то, от тезки моей? – спросила Гликерия.
– Хотели, чтоб идолам поклонилась.
– Ну и поклонилась бы!
– Ох ты Господи! – простонал Аввакум. – Будешь сидеть, пока сердцем не прозреешь, вражьи твои уста, сосуд похоти, бесово утешение!
А баба хохотать – допекла протопопа!
Дури ей хватило на три дня.
Одна в дому оставаться Анастасия Марковна побаивалась, соседки к ней приходили, сиживали с рукодельем до обеда, до прихода Аввакума.
Сына Ивана, старшого, гулять выпроваживали. Агриппина с Корнилкой играла, чтоб не напугался. Прокопка сидел, прижавшись к материнским ногам, резал из деревяшек крестики.
А из подполья весь день напролет без устали неслась саженная брань, да такая, что и мужикам ругательским этакое на язык и во сне не навернется.
Марина, бедняжка, от печи не отходила, рогачами да чугунами грохала, но перегрохать подпольную грозу все же не умела и потому повязалась двумя платками, чтоб хоть не всякое поганое слово слышать.
Ночью тоже покоя не было. Протопоп по привычке встанет на молитву, а Гликерия услышит его да и опять за матюги. Только на одной воде, без хлеба, долго не покричишь. Бочки с грибами, капустой, огурцами – рядом, да цепь не пускает.
3Примолкла Гликерия.
На четвертый день в ужин зарыдала, взмолилась прежалобно:
– Виновата, Петрович! Согрешила перед Богом и перед тобою! Прости меня, грешную! Наука твоя мне надолго.
Аввакум возрадовался, слыша раскаянье, и тотчас велел пономарю вынуть блудницу из погреба.
Вышла бледна, тиха – человек человеком.
– Хочешь ли вина и пива? – спросил ее протопоп, переиначив слова наставительной «Повести о целомудренной вдове».
– Нет, государь! – прошептала Гликерия. – Дай, пожалуйста, кусочек хлебца.
Аввакум еще пуще возрадовался.
– Разумей, чадо! Похотение блудное, пища богатая, питие хмельное рождают в человеке и ума недостаток, и к Богу преозорство да бесстрашие. Наедшися и напився пьяна – скачешь, яко юница, быков желаешь и, яко кошка, котов ищешь, смерть забывше.
Дал ей свои четки, велел поклоны перед Богом класть. Сам рядом на правиле. За нее же, бедную, и молится.
Гликерия стучит лбом об пол, а глаза-то у нее, как у птицы пойманной, закатываются. Кланялась, кланялась, да и – хоп!
– Силенок нет?! – взъярился Аввакум. – На блуд и мятеж – здорова, а как на молитву – так разлеглась коровой! Пономарь! Шлепов ей!
Пономарь протопопа как огня боялся. Шлепов так шлепов! Не так что сделаешь – отдубасит! На руку протопоп скор, хоть и отходчив.
Колошматил бабу с пристрастием. Да при детях. Не вынес Прокопка чужой боли, заплакал. Тоненько, как сверчок. А у батьки Аввакума у самого слезы на глазах: жалко ему глупую бабу, но ведь не поучи ее – назавтра все забудет.
Поучил, маслом помазал, да и за стол вместе с собой усадил. Ради нее второй раз ужинал.
И снова в подполье.
Наутро, однако, отпустил с миром.
Ушла, лицом посветлев и душою.
Протопоп сильно был доволен.
4Тут как раз еще один учитель сыскался.
По простоте сибирской поучить дьякона Антона обиженный им Иван Струна явился, много не думая, в церковь, во время службы.
Шла вечерня. Народу было немного, день постный, особыми подвигами в святцах не отмеченный.
Вдруг входные двери бухнули, и в клубах белого, особо строгого в тот вечер мороза явилась ватага.
Аввакум как раз из Царских врат выходил. Но и до Царских врат, побивая ладан, докатило перегаром.
Иван Струна скакнул на клирос, дьякона Антона за бороду – и на кулак мотать.
Протопоп как глянул на бесчестье, творящееся в доме Господнем, так и возревновал душою. Словно облак встал дыбом на святотатство.
Поднял Евангелие над головой да и пошел на нечестивцев.
– Отлучу!
Прочь побежали, по-бараньи, дурным скопом. Затворил Аввакум дверь на засов да на замок, и ключ за пазуху. С Ивана Струны вся смелость и сошла вдруг. Бросил Антона и туда-сюда по церкви бегает, а в церкви ни своих, ни чужих.
Схватил Аввакум нечестивца и чует – силенка-то в Иване жиденькая. Взяли они с Антоном церковного мятежника под руки, усадили посреди храма, и ремнем, снятым с Ивановых же порток, учил Аввакум Струну собственноручно.
Постегал, а потом и обнял. К покаянию привел.
Дрожал Струна как осиновый лист, всплакнул, запальчивость свою кляня.
С тем и отпустил его Аввакум из церкви.
Отслужа вечерню, домой шел, опираясь на архиерейский богатый посох, даренный княгиней. Ночь была и темна и морозна, а на душе протопопа и свет и тепло. Экий ведь лютый зверь Иван Струна, у него и душа-то чудится лохматой, а поди ж ты, словом Божьим повержен и укрощен.
Домой пришел Аввакум довольный.
Анастасию Марковну в ушко поцеловал.
Прокопку на колени посадил. Весело поглядывая на домочадцев, сказал о Марине, хлопотавшей у печи:
– Ишь какая справная работница у нас выросла. Замуж пора!
– Ой! – вспыхнула Марина. – Чуть, дядюшка, из-за тебя чугун не уронила.
– Так ведь не уронила же! – засмеялся Аввакум. – Значит, и впрямь пора!.. Не тороплю и никого тебе не навязываю. Однако ж приданое помаленьку готовьте и о женихе думайте… Нынче я в Тобольске человек сильный. Протопоп! А завтра как Бог пошлет.
– Ох, Петрович! – призадумалась Анастасия Марковна. – За сибиряка выдашь, так уж не бывать девушке на у родимой стороне.
– А чем же сибиряки нехороши? – удивился Аввакум. – Поглядите, какие дома ставят. В России не у каждого дворянина такие хоромы. Надежный дом – надежная жизнь. В Россию же путь никому не заказан.
Марина поставила на стол горшок со щами и горшок с кашей, чтоб остыла, пока хлебают.
– Грибков достань, – попросил Аввакум, – пристрастился я что-то к грибкам здешним. На наши, волжские, похожи.
Встали на молитву.
И тут на улице под самым окном зафыркали лошади, заскрипел снег. Дверь грохнула под ударами.
– Отворяй, протопопишка! Смерть твоя пришла!
Аввакум кинулся к печи, схватил топор:
– Кто?!
– Не узнал?! Сейчас узнаешь!
Это был мохнатенький голос Ивана Струны.
– Отворяй! Хуже будет! – орали с улицы. – Одного тебя утопим в проруби! Не отворишь добром – и кутят твоих туда же!
Домочадцы, оттеснив Аввакума, кинулись загораживать дверь в сенях, потом, навязав полотенца на рогачи, прикрутили дверь в горницу.
Детей одели, отправили в подпол.
Аввакум зажег лампаду, стал под иконы. Молился, кланялся, Анастасия Марковна молилась рядом.
Вдруг зазвонили в колокол.
Бом-бом-бом!
На улице заматюгались, забегали, зафыркали лошади – и все затихло.
– Убрались, – сказала Анастасия Марковна, – не оставил нас Господь!
Аввакум сел на лавку, согнулся.
– Как овца был Иван, когда давеча каялся. А под шкурою овечьей – волк сидел. А может, зря грешу на Ивана. Сродники на мятеж подбили.
– Господи, опять нажили болезнь! – Слезы стояли в глазах Анастасии Марковны.
– Нажили, Марковна. Скорей бы уж архиепископ приезжал. Воевода Хилков здешних людей как огня боится. При нем режь человека – зажмурится и мимо пройдет.
5Ох, Сибирь, Сибирь!
Не в лесу дремучем, не в поле – в большом городе, не зайца – человека денно и нощно травили на виду всего благополучного христианского люда. Ну, был бы мятежник, неслух, тать или сволочь какая пропойная, – а тут пастырь, протопоп!
И смех и грех! Служить Аввакуму приходилось с запертыми дверьми. Прихожан впустит – и дверь на замок. А на паперти – гончая свора с дубьем.
Служба кончится – прихожане выкатят из церкви толпой, сметут озорников, и тогда уж Аввакум с причтом из храма выметываются. Когда бочком, когда трусцой, а то и рысью.