Подошел к полочке, где стояла нехитрая утварь, и взял оттуда кружку.
— Ничего не брать! И не тяни резину.
И Ящик, и Генка почувствовали — Осиса уводят навсегда.
Он сник. Казалось, стал ниже ростом. Худые руки и слабые плечи были жалки. Он непроизвольно все время приглаживал волосы и бросал вопрошающие взгляды на контролеров. Хотел что-то у них выпытать, но те истуканисто молчали. И его как будто осенило: он вдруг спросил:
— Мне с ними прощаться?
— Пошли, тебя ждут.
Перед дверью Роберт задержался и, обернувшись, отчаянно-спокойным голосом проговорил:
— Если не вернусь, ешьте мою пайку.
Они слышали, как щелкнули наручники, замок, клацнула щеколда. Удаляющиеся шаги и — тишина.
— Все, однократка, отговорила роща золотая.
Ящик соскочил с нар и пошагал к унитазу.
Генка сцепил в замок руки — его била дрожь, и сигарета, забытая в губах, мелко вибрировала, словно осиновый лист.
— А может, он еще вернется? — Кутузов и сам не верил своим словам, однако ему очень хотелось, чтобы Осис возвратился…
…Когда Торфа ввели в камеру, Кутузов почувствовал некоторое облегчение. Боялся, что подсадят какого-нибудь отпетого уголовника. А Торф выглядел даже симпатично: среднего роста, с темными навыкате глазами и высоким, с большими залысинами лбом,
— Привет, гопники, — сказал он и, как гандболист, бросил целлофановый пакет на нары.
— Тут господа, а не гопники, — съязвил Ящик. — У тебя есть что-нибудь похавать?
— Сейчас, вот только приму ванну и поджарю тебе кнедлики.
Жора слушал и не верил своим ушам. Ему как-то стало не по себе от такой наглости новичка. Но когда тот снял шерстяной свитер, надетый на голое тело, узники 36-й камеры узрели на груди наколку из пяти церковных куполов. Один из них державный и четыре поменьше. Ящик цокнул языком и сник. Он понял, кто перед ним. На каждый купол — одна судимость.
Ящик тоже скинул с себя рубаху, чтобы видели, что и он не пятое колесо в телеге: на левом плече красовался ромб, в центре которого пиковый туз. Судимость за хулиганство. Он себя разрисовал еще в первую ходку по малолетству.
В тот вечер им все же перепал лакомый кусок. После ужина Торф достал из пакета сверток, в котором был батон, лососина, копченая колбаса и две плитки шоколада. Потом они пили чай: на кружку пачка. Курили сигареты «Голливуд».
Перед сном Торф, игнорируя общественную мораль, принялся носком протирать между пальцами ног. Делал он это не без удовольствия: подносил носок к носу и, зажмурив глаза, затягивался «ароматами».
Генку при виде этой процедуры чуть не понесло, и он, чтобы не расстаться с только что принятой пайкой, отвернулся к стене и стал думать о Люське.
— Ну что, братва, бросаем курить, — не то спросил, не то утвердил Торф.
— Только не я! — с готовностью откликнулся Жора.
— А в чем проблема? — Кутузову не хотелось быть податливым.
— Аллергия на табачный дым, — буднично объяснил пришелец и начал делать приседания. — Придется потерпеть…
— Да ты только что сам дымил, — у Ящика от негодования лицо пошло бороздами.
— Это была прописка, и теперь об этом забыли.
— По-моему, это слишком, — Кутузов взял в руки сигарету и стал ее разминать. — Без курева мы тут передохнем от тоски мятежной.
— К сожалению, ничем не могу помочь. Раненых не подбираем. В жизни всегда кто-то кому-то мешает. Мне — табачный дым.
— А ни хрена себе режимчик! — Жора сунул в рот сигарету и вжикнул зажигалкой. Со смехом и вызывающе затянулся.
И где этот оболтус, думал Генка, научился пускать такие кругленькие, точно вырезанные по лекалу, колечки? Причем каждое последующее было меньше предыдущего и, догнав первое, проходило через него насквозь.