Мэдисон встал и обошел вокруг стола, идя ему навстречу. Если бы Харрингтон смог повернуться и бежать, он сделал бы это. Но он не мог бежать. Он был ошеломлен, он онемел, он не мог сделать ни одного движения, кроме автоматических жестов вежливости, которые были выработаны в нем тридцатью годами аристократической жизни. Он знал, что лицо его вежливо и невозмутимо, и был благодарен себе за это; он знал, что ни в коем случае не должен показывать, что узнал своего собеседника.
— Невероятно, — продолжал Мэдисон, — мы с вами никогда не встречались. Но я прочел все написанное вами, и мне все очень понравилось…
— Мне, право, неловко, — сказала спокойная и невозмутимая часть Харрингтона, протягивавшего руку. — Это моя вина, что мы никогда не встречались. Я вел слишком затворническую жизнь. — Он ощутил в своей руке руку Мэдисона и почти конвульсивно сжал пальцы: рука оказалась сухой, холодной и похожей на клешню. Этот человек был подобен хищнику, грифу: тонкая сухая кожа, плотно обтягивающая череп, проницательные беспокойные глаза, совершенное отсутствие волос, рот, подобный ножевой ране.
— Пожалуйста, присаживайтесь, — пригласил Мэдисон. — Нам есть о чем поговорить.
В комнате был лишь один стул, свободный от книг. Харрингтон неловко сел, во рту у него все еще было сухо от страха.
Мэдисон снова вернулся на свое место и склонился над столом.
— Вы очень похожи на свои фотографии, — заявил он.
Харрингтон пожал плечами:
— У меня хороший фотограф, — издатель настаивал.
Он чувствовал, что постепенно возвращается к жизни, что оцепенение проходит, и две части его существа вновь сливаются воедино, становясь одним человеком.
— Мне кажется, — заметил он, — здесь у вас преимущество предо мной. Не могу припомнить, чтобы видел когда-нибудь ваше фото.
Мэдисон шутливо погрозил ему пальцем:
— Я — аноним, — сказал он, — вы, конечно, знаете, что все редакторы лишены лица. Они не должны навязывать себя общественному мнению и сознанию.
— Думаю, это ошибка, — возразил Харрингтон, — но поскольку вы считаете, что так лучше, не буду спорить.
Он почувствовал панику: замечание о безликости редакторов не было, похоже, случайным.
— А теперь, когда вы пришли повидаться со мной, — сказал Мэдисон, — боюсь, это связано со статьей в утреннем выпуске.
— Вы правы, — спокойно согласился Харрингтон. — Именно поэтому я здесь.
— Надеюсь, вы не очень сердитесь?
Харрингтон покачал головой:
— Вовсе не сержусь. В сущности я пришел поблагодарить вас за ту помощь, что вы оказали мне. Я уже думал об этом. Я говорил себе, что должен это сделать, однако…
— Однако, вы беспокоились из-за своей ответственности. Перед читателями. Возможно — перед самим собой.
— Писатели редко замолкают, — проговорил Харрингтон. — По крайней мере добровольно. Это не по правилам.
— Но это было очевидно, — возразил Мэдисон. — Такое решение казалось настолько естественным, настолько необходимым, что я не мог сопротивляться. Наверное, я даже хотел повлиять на вас. Вы так прекрасно изложили в своей последней книге то, что говорили уже много лет назад, что было бы стыдно пытаться что-то добавить. Совсем другое дело, если бы вы нуждались в деньгах и продолжали писать ради них, но ваши гонорары…
— Мистер Мэдисон, что бы вы сделали, если бы я выразил протест?
— Мне пришлось бы публично извиняться самым жалким образом. И я постарался бы сделать это как можно лучше. — Он встал из-за стола и снял со стула стопку книг. — Я просматривал ваши последние книги, и кое-что мне хотелось бы с вами обсудить.
"Конечно, вот он ключ, — подумал Харрингтон, глядя, как Мэдисон листает книги. — Но он и что-то большее, этот Сэдрик Мэдисон". Он знал, что должен как можно быстрее выбраться отсюда, и в то же время это нужно сделать так, чтобы не возбуждать подозрения. А пока что, напомнил он себе, он должен продолжать играть роль писателя, культурного человека, последнего джентльмена.
— А, вот оно! — с торжеством воскликнул Мэдисон. Он заторопился к столу, сжимая в руке книгу. — Вот здесь, в главе шестой, вы пишете…
* * *
Луна садилась, когда Харрингтон миновал массивные ворота и направился по дорожке к прекрасному белому дому на холме. Он вышел из машины и поднялся по широким каменным ступеням, ведущим к его дому. Добравшись до верхней ступеньки, он остановился, чтобы взглянуть на освещенный луной склон, заросший травой и тюльпанами, белеющими березами и темными вечно-зелеными растениями. Он подумал, что на такое человек дожен смотреть как можно чаще — захватывающий дыхание миг призрачной красоты, момент, вырванный из вечного движения от рождения к смерти. Он гордо стоял на вершине, позволяя лунной красоте ночи проникать в его душу. Это, — сказал он себе, — один из тех непостижимых моментов жизни, которые невозможно предвидеть, а впоследствии — оценить или проанализировать. Он слышал, как открылась дверь, и медленно повернулся. На пороге стоял старый Адамс, его фигура вырисовывалась в свете ночника на столе в прихожей. Белоснежные волосы были взъерошены и сверкали вокруг головы, как нимб: одной рукой он запахивал на груди халат.
— Вы так поздно, сэр, — сказал Адамс, — мы беспокоились.
— Мне очень жаль, — сказал Харрингтон, — меня сильно задержали.
Адамс посторонился, пропуская его в дом.
— Вы уверены, что все в порядке, сэр?
— Да, конечно, — ответил Харрингтон. — Я навещал Сэдрика Мэдисона из "Ситюэйшн". Он оказался отличным парнем!
— В таком случае я снова пойду в постель, сэр. Раз с вами все в порядке, я усну спокойно.
— Не беспокойтесь. Спасибо, что подождали меня.
Он стоял у двери в кабинет и смотрел, как Адамс медленно поднимается по лестнице, потом вошел в кабинет и включил свет. Комната сомкнулась вокруг него с привычной близостью, с запахом уюта и ощущением того, что он дома. Харрингтон стоял, глядя на сомкнувшиеся ряды книг, обтянутых кожей, на аккуратный стол, на старое удобное кресло, на толстый мягкий ковер.
Снимая пальто, он ощутил в кармане сложенную газету. Удивленный, он достал ее, развернул, в глаза ему бросился заголовок. И тут же комната мгновенно и странно изменилась. Она больше не была аккуратным святилищем. Она стала просто рабочим кабинетом пишущего человека. На полках стояли не обтянутые кожей элегантные тома, а неровные ряды потрепанных, с неаккуратно загнутыми страницами книг. Ковер не был больше старинным и мягким. Он превратился в дешевый новый ковер фабричной работы.
— Боже! — охнул Харрингтон почти умоляюще. Он чувствовал, как на лбу выступила испарина, руки его неожиданно задрожали, колени подогнулись, потому что он изменился так же, как и комната, а комната изменилась, потому что изменялся он. Он больше не был последним джентльменом и снова стал той, другой, гораздо более реальной личностью, которой уже был весь вечер. Он снова был самим собой. И знал, что произошло это благодаря заголовку в газете. Харрингтон осмотрел комнату и понял, что теперь видит ее правильно, что такой она была всегда. Он нашел себя через тридцать лет и затем — он взмок при этой мысли — снова потерял себя, легко и не сознавая этого, даже ничего не заметив. Он пошел, чтобы увидеть Сэдрика Мэдисона, с этой самой газетой, зажатой в руке, пошел без ясной цели. И вот он снова увидел свой кабинет не таким, каков тот на самом деле. Харрингтону снова захотелось прочесть знакомое имя на могильной плите. Он снова вспомнил ужины с давно умершей матерью. Его снова заставляли вообразить, что уличная забегаловка — это прекрасный ресторан, и, конечно, еще многое. Думать об этом было унизительно, но не только унизительно — в этом заключались и метод, и цель, и теперь было важно понять, что это за метод и что за цель.
Он уронил газету на пол, подошел к бару, достал бутылку и стакан. Налил немного, выпил. Ты искал начальную точку, сказал он себе, и такой начальной точкой оказался Сэдрик Мэдисон, хотя и не все этим объяснялось. Он не только ключ, но, по крайней мере, с него началось.
Харрингтон пытался мысленно восстановить эти часы, ища хоть какую-нибудь щель, вспоминая, в какой момент он изменился, но ничего не нашел. Но ведь когда-то он изменился — или скорее его изменили, вернули в маскарадный мир, навязанный ему много лет назад. И в чем смысл этого маскарада? Что заставило изменить жизнь человека, или, вероятнее, жизнь многих людей? Возможно, попытка навязать благоденствие, неудержимое стремление делать добро, навязчивое желание вмешаться в жизнь других людей. Или это сознательная, тщательно спланированная попытка изменить ход мировых событий, изменить судьбу человечества, чтобы привести его к определенному конечному результату? Значит, кто-то, организовавший это, обладает умением предсказывать будущее, способностью отыскать в настоящем те ключевые факторы, изменив которые в нужном направлении, можно изменить и будущее.