— Месяц назад, ты тогда была в Гамбурге. Филипп написал мне из Дрездена, куда вернулся на коронацию своего друга Фридриха Августа, ставшего после смерти возлюбленного брата герцогом-курфюрстом Саксонии. Я тогда скрыла от тебя, как меня встревожило и одновременно порадовало то, что он вернулся туда, где его принимают по-братски. Новый курфюрст даже предложил ему полк и звание генерал-майора. Я надеялась, что он останется в Саксонии, но это последнее известие перечеркнуло все мои иллюзии. Брат писал, что возвращается в Ганновер. Письмо он закончил так: «Я нужен ей так же, как она мне...» Признаться, с той поры я потеряла покой.
— Почему же ты скрытничала? — обиженно проговорила Амалия. — Он не только твой брат, но и мой, хотя всем было понятно, что с тобой он намного ближе.
— Я же говорю, тебя тогда не было рядом, к тому же у тебя были собственные заботы. Зачем было усугублять их моими страхами? И потом, ты никогда не одобряла связь Филиппа с Софией Доротеей.
— Супружеская измена — это грех. Не уверена, что даже очень большая любовь может служить ему оправданием. А тебе лучше остаться здесь и ждать новостей. Чего ради тебе нестись в Ганновер? Хоть это и неприятно признавать, ганноверцы тебя и Филиппа попросту прогнали.
— Во-первых, я увижусь с Гильдебрандтом, а во-вторых, у меня там остались добрые друзья...
Сестры завершали ужин в небольшой гостиной, распахнутые окна которой выходили в сад, откуда веяло вечерней прохладой. Здесь было уютнее, чем в огромном парадном зале, где они потерялись бы среди бесчисленных пустых кресел. От всей семьи теперь остались только они, и обеим было от этого не по себе. Амалия ела чинно, хотя и у нее было тяжело на душе. Аврора же почти не притронулась к еде. Отхлебнув немного вина, она встала.
— Пойду взгляну, все ли собрала Ульрика.
— Значит, ты все-таки приняла решение ехать?
— Пойми, я не могу поступить иначе, и ты должна это понимать.
Амалия тоже поднялась, хотя не так легко, как сестра, а с усилием. В этот раз беременность давалась ей нелегко, отчасти по причине всех этих волнений.
— Что ж, — произнесла она со вздохом, — я не хочу тебе мешать, но и ты пойди мне навстречу...
— В чем?
— Раз ты просишь, чтобы я дала тебе кучера Готтлиба, то воспользуйся не только моей каретой, но и моим именем. Ты забыла, что Аврору фон Кенигсмарк больше не пускают в Ганновер? Другое дело — Амалия фон Левенгаупт, чья нога туда еще не ступала. Знаю, мы с тобой не похожи, — оговорилась она, опережая неизбежное возражение, — но это неважно, если ты постараешься держать лицо в тени или опустишь как можно ниже поля шляпы или капюшон...
— Я думала переодеться в мужское платье...
— ...и тем самым усилить свое сходство с Филиппом? Нет уж, поверь, мое предложение лучше. Мы с тобой одного роста, и хоть я далеко не так красива, как ты (это было сказано, конечно, с ноткой горечи), ты можешь постараться, чтобы это не бросалось в глаза. Ну, что скажешь?
Аврора подбежала к ней и крепко обняла.
— Ты лучшая сестра на свете! — воскликнула она, растрогавшись, но стараясь не показывать своих чувств. — Ты права, так будет гораздо проще.— Значит, договорились?
— Конечно! Все, бегу предупредить Ульрику.
— Погоди! Обещай мне еще кое-что...
— Что же? — Аврора остановилась, слегка нахмурив брови.
— Вернуться сразу, как только почувствуешь хоть малейшую опасность!
— Так ты тоже боишься? Признайся, тебе страшно?
— И да, и нет. Ганноверцы — ужасный народец, но все же я думаю, что они вряд ли пошли бы на то, чтобы вот так взять и избавиться от Филиппа. Как-никак, он — Кенигсмарк! Это имя немало значит в Швеции, в Германии, во Франции, не говоря уж о Саксонии. За исчезновение Филиппа многие захотели бы поквитаться с его недругами.
— И это внушает тебе надежду? Сама знаешь, «эта Платен» способна на любую подлость и вертит безвольным Эрнстом Августом как хочет.
— Может, и так... — Во взгляде Амалии мелькнуло отчаяние. — Но совсем уж безмозглой ее не назовешь, и мы люди не простые. Нашей кровью в историю вписано немало ярких страниц. На нас нельзя необдуманно поднимать руку, все-таки мы — Кенигсмарки!
В этом горделивом возгласе слышалось рыдание. Аврора, направившаяся было к дверям, вернулась и еще раз заключила сестру в объятия.
— Я заставлю их об этом вспомнить! — сурово пообещала она.
Глава II Друг
Все пять десятков миль отвратительной дороги, отделявших Штаде от Ганновера, Аврора старалась гнать от себя безрадостные мысли. Как ей хотелось обрести спокойствие и умиротворение! Это было ей совершенно необходимо, как необходима была и отвага, которая никогда ей не изменяла — до тех пор, пока она не села с Ульрикой в карету. Прежний ганноверский опыт ничего не значил: теперь ее ждала враждебная обстановка, в которой даже те немногие друзья, на которых она надеялась, могли побояться прийти ей на помощь.
Тоскливые пейзажи за окном дорожной кареты усугубляли ее уныние: бесконечной чередой тянулись пастбища, торфяники, безрадостные пустоши с редкими березовыми рощицами и чернеющими фермами с фахверковыми стенами и островерхими крышами... А тут еще монотонный дождь, зарядивший со вчерашнего вечера и окончательно превративший летний день в пародию на глухую осень. Если бы не зелень листвы, мелькающие картины за окном можно было бы принять за хмурый ноябрьский пейзаж.
Внутри тяжелой кареты было прохладно и совсем не весело. Ульрика, закутанная в бурое одеяние неопределенного покроя на сером меху, надвинула на нос белый чепец и то дремала, то бодрствовала — последнее состояние выражалось у нее в нудных сетованиях на неудобства путешествия и на безумие юной госпожи, предприятие которой вызывало у нее наихудшие предчувствия. Послушать ее, им вряд ли было суждено вернуться назад живыми. В прошлый раз бывшая кормилица с облегчением покидала Ганновер, где она ненавидела все-все — и город, и его правителей, и двор, и даже самих горожан, — поэтому мысль о возвращения туда она приняла в штыки. К тому же ей не давало покоя беспрестанно нывшее и плохо сгибающееся колено. Аврора, лишившись терпения, предложила было вернуть Ульрику в Штаде, но в ответ услышала, что нет такой силы, которая принудила бы ее пренебречь долгом, требующим от нее повсюду сопровождать ненаглядную малышку: вдруг на ее жизнь покусятся, и тогда верная Ульрика заслонит ее собой! И это непременно произойдет, потому что...
Но карета, знай себе, грузно катилась дальше.
***
При всей решимости Авроры недобрые предсказания кормилицы все-таки повлияли на ее настроение, и когда в конце двухдневного путешествия под низким небом, оживленным треугольником стаи диких гусей, показались угрюмые стены Ганновера, она перекрестилась и шепотом произнесла короткую молитву, к которой истово присоединилась окончательно очнувшаяся от утомительной поездки Ульрика.
День подходил к концу. В центре города, где заканчивалась пятничная ярмарка, они с трудом протиснулись мимо куч мусора, тянувшихся от крытого рынка до самого Альтес-Шлосс — средневекового замка, превращенного в оружейный склад и казарму. Между замком и Лайне, одной из рек, на которых вырос город, высилась резиденция курфюрста Лайне-Шлосс — Замок на Лайне. В разгар июля, как и теперь, монаршее семейство перебиралось оттуда в летний дворец Херренхаузен, в полумиле к западу от города: там зеленели великолепные парки, журчали ручьи, манила живительная тень.
Кучер графини Левенгаупт Готтлиб, на глазах у которого родились все члены семейства Кенигсмарков и к услугам которого теперь прибегла Аврора, остановил лошадей посреди площади и спустился с облучка, чтобы спросить, как быть дальше. Горожане почти не обращали внимания на небольшой, скромный и забрызганный грязью экипаж без всяких опознавательных знаков.
— Уже темнеет, фрейлейн графиня. Здесь рядом гостиница, похоже, приличная. Может, в ней и остановимся?
— Это заведение Кастена, лучшее в городе и весьма посещаемое, особенно офицерами-гвардейцами...
— Гостиница? Зачем? — заворчала Ульрика. — Совсем недавно мы были как у себя дома у господина Филиппа. Туда и направимся. Может, он и сам уже там...
— А почему бы и нет? — согласилась Аврора. Она объяснила Готтлибу, как проехать к дому своего брата. Это было недалеко: дом Филиппа стоял на опушке герцогского парка, в начале длинной тополиной аллеи, ведшей в Херренхаузен. Но при виде дома Аврора велела кучеру остановиться: там, где она провела около двух лет, теперь было совершенно пустынно и темно. Света не было ни в одном окне, а ведь раньше с наступлением темноты во всех комнатах зажигались свечи, даже в отсутствие гостей. Филиппу нравилось, когда его жилище сверкало в ночи, как маяк, чтобы любому, кому он мог понадобиться, проще было его найти...