- Это точно, - подтвердила Джоан Майлз. - Он говорил, что только таким образом можно отчетливо представить лик времени, а иногда и догадаться, куда оно ушло.
- А вы знаете, - сказал Джек Пенроуз, - однажды он рассказал сон. Стоит он, значит, где-то на ровной-ровной песчаной поверхности. Песочек мелкий, серебристый, свет рассеянный, и ощущение такое, что вокруг пустыня. И он чувствует спиной ритмичные волны жаркого солнца, пробивающегося сквозь тонкий слой облаков. И в такт этим горячим волнам под ногами у него часто-часто вибрирует плотный слежавшийся песок пять-шесть едва ощутимых колебаний на каждый удар сердца, будто земля под ногами непрерывно дрожит. Все вокруг затянуто дымкой, но этот легкий туман постепенно рассеивается, поднимаясь к небу. И ничего, кроме бесконечной серебристой слегка вибрирующей пустыни, простирающейся во все стороны, не видно. Ги, как он сказал, вдруг почувствовал себя ужасно одиноким.
И вот, по мере того как туман рассеивался, он начал различать в двух милях от себя очертания приземистой и довольно широкой башни, возможно, какого-то форта. Но, присмотревшись, заметил два тонких темных крыла по обе стороны башни, таких длинных, что тянулись они на несколько миль - как они держались, одному Богу известно. Ги с трудом различил конец одного из них, а когда переместил взгляд на конец второго и пристально в него всмотрелся, ему показалось, что башня очень медленно движется по направлению к нему.
Когда туман поднялся еще выше, Ги заметил тень, быстро приближавшуюся к нему по равнине. Он глянул вверх и - примерно в четверти мили над собой - увидел третье крыло башни, поднимающееся из ее верхушки. Оно напоминало гигантскую вращающуюся косу. Ги посмотрел на часы, пытаясь засечь скорость вращения. Но когда увидел неторопливое движение секундной стрелки по циферблату, он понял, что очутился...
- В ловушке под одним из камней своих наручных часов, - подхватила Джоан. - Было ли их тиканье вибрацией песка? Стало ли все ясно после того, как рассеялся туман? Неужели его место было там, в пустыне? Неужели он подглядывал за самим собой?
- Он проснулся, когда почувствовал, что ремешок сдавил ему запястье. Он забыл, оказывается, перед сном снять часы. С возрастом, говорил он, человек становится очень чувствительным, даже к мелким неудобствам, - так сказал Джек. Сказал и нахмурился, словно вспомнил о чем-то, что было невозможно выразить словами.
- Наручные часы тикают пять раз в секунду, - заметил доктор Льюисон, - хотя мне, к примеру, уже трудно услышать это тиканье. Однако он имел привычку считать и интересоваться малыми числами... В последнее время у него, правда, появилась еще одна привычка - рассовывать по карманам монеты различного достоинства, чтобы потом определить на ощупь количество денег...
- Тест на остроту осязания, - саркастически уточнил мистер Саркандер. - Старики часто тешат себя подобным образом, заполняя свободное время разными пустяками, чтобы не оставаться наедине с неприятными мыслями о том, что их ожидает.
- А еще он любил возводить в степень малые числа, - продолжал доктор Льюисон. - То ли прочел где-то, то ли кто-то ему сказал, а он передал мне, что все люди по-разному отрывают спички от пакетика. Тут же, закуривая трубку, он стал показывать мне, кто как это делает. Иногда, говорил он, каждая спичка имеет определенное значение в зависимости от ее расположения, и их можно отрывать таким образом, что оба ряда, хоть и утратят симметрию, все равно сохранят баланс...
- Наблюдая за ним, можно было подумать, будто в нем десять разных людей, - перебил его Джек, обрадовавшийся возможности отвлечься от тягостных мыслей.
- Он мне об этом тоже говорил, - поддержала Джоан высказывание доктора Льюисона. - Иногда он думал о спичках так, словно был актером на сцене, державшим те же "спички" в подсознании. Трюк тут заключается в следующем: "их" нужно оторвать так, чтобы на сцене сохранился порядок.
Мистер Саркандер резко пожал плечами, выражая таким образом свое отношение к подобного рода шарадам.
Доктор Льюисон подался вперед.
- Однако одержимость Ги счетом и малыми числами достигла предела, когда он бросил шахматы ради игры в трик-трак. В этой игре нужно безостановочно считать и манипулировать в голове малыми числами, комбинируя их при обдумывании каждого хода. Самой большой цифрой, как вы знаете, остается при этом шестерка, потому что большей на игральной фишке нет.
Он мне объяснил, что единственной причиной, обусловившей его выбор, было то, что трик-трак, как он убедился, больше всего похож на реальную жизнь. Играя в шахматы, человек имеет дело с неким идеальным миром, подчиняющимся четким законам, а поведение фигур можно контролировать. В шахматах можно делать далеко идущие и тщательно продуманные планы, и никто, кроме вашего противника, не сможет их нарушить. Не то в игре в трик-трак: бросая фишки, все зависит от слепого случая. Ни в чем не может быть уверенности, все зависит от возможности и вероятности. Планировать что-либо, как в шахматах, нельзя. Единственное, что можно, так это постараться максимально увеличить выгоду или уменьшить потери. - В его голосе послышались оживленные нотки. - И это только подтверждает пифагорейское правило: "То, что может случиться с миром, может случиться и с тобой. Когда фортуна обрушивает на тебя бесконечные удары, постарайся все же победить или хотя бы выстоять". - Он глубоко вздохнул и откинулся назад.
- А мне Маннинг рассказывал о другом своем сновидении, - словно дождавшись своей очереди, начал Джек Пенроуз. - Будто он находится на плоской квадратной крыше. По ее краям парапет, который едва доходит до пояса, а посередине примерно такой же высоты стена, делящая крышу на два прямоугольника. Позже, во сне, ему стало казаться, что это крыши двух зданий, примыкающих друг к другу, потому что центральная стена толще других и с широкой трещиной посередине. И когда ему нужно было перелезать через эту стену, - а это он проделывал во сне несколько раз, двигаясь быстро-быстро, - он каждый раз испытывал страх, что на другой стороне либо вообще ничего нет, либо с ним случится там нечто ужасное.
Была ночь, небо заволокли низкие тучи, и порывистый ветер швырял в лицо колючий дождь, но света на улицах было достаточно, чтобы разглядеть все вокруг. Ги увидел, что на нем какая-то темно-серая униформа, неудобная и грубая на ощупь и безо всяких знаков отличия. И был он не один: на крыше находилось еще довольно много людей, которые, как и он сам, жались к стенам - по одиночке, парами или небольшими группками, но ему никак не удавалось их хорошенько рассмотреть. На протяжении всего сна он так и не мог взглянуть кому-нибудь из них в лицо или перекинуться с кем-либо словечком, хотя позднее даже ощутил в этом определенное удобство или, по крайней мере, чувство уверенности в том, что находится и двигается бок о бок с кем-то одним из них. Все они, как и он, носили точно такую же серую униформу; правда, на некоторых она была чуть светлее, но вблизи это различие было незаметно.
В основном люди вели себя очень тихо и, как ему казалось, следили друг за другом. Порой отдельные группы быстро двигались вдоль стены и снова замирали. Если кому-то из них требовалось перелезть через центральную стену, он делал чуть ли не бросок, но старался при этом не привлечь к себе внимание. Ги поразило их сходство с солдатами, упражняющимися в коротких перебежках по обстреливаемой пересеченной местности.
Ему вдруг ужасно захотелось делать то же самое. Он тоже стал перебегать и переползать, пытаясь проявить максимум сноровки и осторожности. Когда это желание пропадало, он замирал на месте, где случалось в тот миг оказаться, один или рядом с другими, но всегда старался держаться ближе к стене. Он говорил, что это походило на музыкальную игру, с той лишь разницей, что не было музыки, приглашавшей к началу или окончанию.
Ориентиром служил лишь собственный импульс.
Ги заприметил, что солдаты, которые были в светло-сером, всегда двигались в одном направлении - вдоль и вокруг стены, в то время как сам он и другие, в темном, пробирались им навстречу. Когда противостоящие группы сближались или проходили-пробегали мимо друг друга, чувство опасности усиливалось. Как только светло-серые приходили в движение, Маннинг, особенно если он оказывался один у стены, весь съеживался и вбирал голову в плечи, томимый жутким предчувствием, что один из солдат окажется у него на спине, или, что было почти то же самое, коснется его.
Но если это все-таки случалось, он не испытывал ни боли, ни потрясения, как того можно было ожидать, а просто наступал перерыв в сновидений, и все исчезало, после чего он снова оказывался в той точке, откуда началось сновидение. И снова повторялись эти жуткие ползки и броски. Во влажной ветреной темноте - перебежки плечом к плечу навстречу друг другу безликих солдат в одинаковой серой униформе, и больше ничего.