На ночь встали лагерем передохнуть перед торгами, связанных пленников усадили прямо на раскаленной, за жаркий день, земле.
Мируэрт, Егорша с братом называли ее при всех сестрой, быстро освоилась с походным бытом, выменяла на отрез ткани риса и вяленого мяса, варила, то-ли похлебку, то-ли кашу.
Ушкуйники гуляли, предприимчивые менялы уже завезли в лагерь крепкого зелья, медовухи.
Афоня сам не пил, лежал у костра, Мируэрт перевязывала ему раненую руку, но брата с Родькой удерживать не стал.
— Ступайте, дело молодое. Да друг дружку не бросайте, зелье много не пейте, — напутствовал старший брат парней.
Там где зелье, там и игра. Егорше, так вино в голову ударило, что даже в зернь, в кости играть не побоялся, а ведь знал, если матушка прознает, непременно выпорет, за дело это бесовское.
Молодому ушкуйнику и тут везло, кости ложились то белой стороной, то черной, но почти всегда, как загадывал Егорша.
Родька, пьяно крича и сквернословя, проиграл почти все из добытого им ларца.
Егорша положил выигрыш за пазуху и собрался уже уходить, но ноги не слушались, и он, упав прямо на землю, заснул мертвецким сном.
Проснулся от засухи во рту, солнце палило нещадно, голова была тяжелой и гудела, словно, Егорша, всю ночь в колокола бил.
Он доплелся до своего кострища, брат спал, Мируэрт не было.
— Братка, братка, где Мира?
— Так ведь Родька прибежал, сказал, что тебе помощь нужна, она и подхватилась, вместе и побежали.
— Проиграл ты свое счастье касатик, — к Егорше подошла одна из подружек ушкуйников. — Увел ее, плюгавенький дружок твой. Сама видела, как рот заткнул, руки, ноги связал, и на торг поволок.
Егорша вылил на себя полный чан холодной речной воды и, преодолевая тошноту и слабость, заспешил к торжищу.
Он бежал вдоль торговых рядов, пот застилал глаза, от выпитого накануне зелья знобило, даже в такой жаркий день.
Торжище растянулось на много шагов вдоль берега, кругом шум, гам.
И все — таки он их нашел, и вовремя, Мируэрт уже ощупывал кто-то из московских гостей. Егорша налетел на Родьку, сбил с ног, а гость, подхватив длинные полы кафтана, отошел от греха подальше.
Но драки не случилось, Родька лежал в пыли по-щенячьи поскуливая. Егорша развязал Мируэрт, вынул изо рта кляп, девушка прижалась к нему, что-то шепча, но тут и без толмача понятно — испугалась девчонка.
Егорша посмотрел на вчерашнего своего друга, и, пожалев, вытащил из-за пазухи несколько ниток бус, кинул их прямо Родьке в руки.
Мируэрт идти не могла, так сильно веревки в ноги впились, Егорша словно в своих грезах, про богатыря, понес девушку на руках.
Уже когда все было брату Афоне рассказано, и каша рисовая съедена, девушка пришла в себя, и, взяв Егоршу за руку, повела по лагерю, оказалось, шли к толмачу.
Мируэрт расплела косу, и, вытащив монетку, отдала ее татарину, тот попробовал монетку на зуб, удовлетворено хмыкнул и начал переводить слова девушки.
— Я хочу, чтобы ты знал, Егоша, ни один мужчина меня не касался, и ни с кем не делила я ложе любви. На базаре я видела наших соседей, они сказали дом мой сгорел, семья погибла. Толмач говорит, что ты хочешь назвать меня сестрой, но знай, я лучше брошусь в реку, превращусь в жемчуг, и буду лежать на дне до скончания времен. Мируэрт, не нужна жизнь, без тебя. А теперь пойдем в степь, я буду танцевать для тебя.
— Ну, танцу перевод не нужен, — толмач улыбнулся, и похлопал молодца по плечу.
Девушка взяла парня, за руку и повела подальше в степь, усадила Егоршу в высокие травы и сначала спряталась за его спиной. Егорша уже хотел обернуться, но тут Мируэрт встала прямо перед ним.
Она сняла сорочку, осталась в одних шароварах, грудь подвязала шелковым расписным платком. На шее, руках и ногах переливались разноцветные браслеты.
Росточку татарка была небольшого, но без рубашки стало видно, что она уже созрела для любви и детей.
Мируэрт стукнула босой ножкой, и округлые бедра ее стали качаться, словно волна за волной, бедрам вторили хрупкие руки, как только правая рука заканчивала волну, левая ее продолжала.
Она словно темный лебедь плыла по степи, степной ветер пел в травах, бедра и чрево девушки стали мелко вибрировать, пяточки четко отбивали ритм.
Браслеты нежно звенели, дрожь смуглыхчресел, становилась все быстрее и быстрее, каждое движение обжигало так, что перехватывало дыхание. У Егорши кровь застучала в висках, хотелось дотронуться до бархатной кожи губами.
Грудки, целомудренно спрятанные под шелковым платком, были неподвижны, словно из камня, и только острые сосочки, казалось, через мгновение порвут тонкую ткань.
Мируэрт повернулась к Егорше спиной, и он увидел внизу спины татуировку ящерки, и подумал, что девушка сейчас превратиться в изумрудную ящерку и скроется в высокой траве.
Танцовщица стала выгибаться назад, руки извивались, как змеи, и словно во сне Егорша увидел, как соскальзывает с желанной платок, он встав на колени склонился к темным, словно вишни соскам, и нежно лизнул упругую плоть, вкус был терпко-сладким. Сердце у парня затрепетало, словно попавшая в силки птица, кровь прилила к щекам, любовная истома потекла по крови, опьяняя, сильнее хмельного зелья.
Мируэрт покачнулась, и он, положив ладони ей на бедра, помог девушке встать. Она вырвалась и спряталась в высокой траве, и уже увидел он ее одетой, на щечках горел румянец, глаз чаровница не поднимала. Парень, подхватив платок, положил его за пазуху, и, покачиваясь на непослушных ногах, пошел вслед за возлюбленной в лагерь.
— Мира, я красиво говорить не умею, но знай, не сестра ты мне, а жена будешь законная, вот только крестишься, а в Новгороде свадьбу сыграем.
В день крещения небо покрылось тучами, сильный ветер поднимал на Волге волну за волной.
Крестили в тот пасмурный день не одну Мируэрт, видя шатание нравов и ссоры, воевода приказал крестить всех подруг и полюбовниц ватажников, а тех, что холостые были, венчать.
С Мируэрт долго о чем-то толковал походный батюшка, отец Никодим, толмач долго слушал священника, но перевел коротко: «Если хочешь быть вместе с Егоршей и на земле, и на небе, то креститься надо!»
Мируэрт смело три раза окунулась в воды великой реки. Егорша боялся, что начавшаяся на реке буря заберет назад свой подарок, девушку — жемчужину, но толи молитва страстная помогла, толи крещение Мируэрт в Мавру, но река милостиво пощадила возлюбленную ушкуйника.
Крестным отцом стал Афоня, на груди у девушки, рядом с монистами, засверкал медный крестик. Правда, свадьбу решили отложить до возвращения в Новгород.
Чем ближе к дому, тем больше молодой ушкуйник печалился, потерял покой и сон, ничего и никого на свете не боялся Егорша, кроме матушки.
Сурова матушка, Домна Власьевна, даже внуков в ежовых рукавицах держит, строго все обряды церковные соблюдает, и «Домострой» чтит. Старостой ее в рыбачьей слободе избрали, ей первой, почет и уважение.
Как мужа похоронила, с которым двадцать лет душа в душу прожила, так, словно закаменело у нее сердце. Ни внуков не баловала, ни слезинки не проронила, когда дщерь ее, Наину, муж до смерти забил.
— Значит вина, на ней была, — только и отвечала любопытным.
Похвала Егорше редко от нее перепадала, а уж ласка и подавно.
Вот уже и стены Кремля Новгородского, и по слободе родной ушкуйники героями прошлись, но во двор собственный вступил Егорша робко. Мавра — Мируэрт в сарафан наряженная пряталась за спину жениха, из — под полы виднелись зеленые шаровары.
Молодых встретила во дворе дородная женщина, из-под вдовьего платка смотрели на Мавру Егоршины серые глаза. В первое мгновение что-то такое в них сверкнуло, толи слеза, толи радость, дрогнули скорбные губы, но уже в следующий миг Домна Власьевна, взглянула на смуглянку — невесту, и молча, перстом на дверь указала.
— Матушка, она крещеная, благослови нас.
— Вот бог, а вот порог, не для чернавки тебя растила, чтобы да у моих внуков глаза черные, да лица темные, вон!
И братка Афоня ходил заступаться, да, все напрасно, Власьевна, не только на милость не шла, а еще грозилась проклясть молодых. Повенчались без благословения, жить стали у деда Карпуши, бобыля.
Парень из ушкуйников ушел, стал снова рыбаком, не по нутру парню пришлись слезы и разорение людей, куда спокойнее рыбу ловить.
Года, в любви и заботе, летели, как мгновения, уже Егором Никитовичем, величают рыбака. Троих богатырей родила Маврушка, своему Егору, а с виду такой же девочкой хрупкой осталась.
Свекровь даже на Пасху внуков от «чернавки» не привечала, смотрела мимо сына и невестки, словно чужие. Люди сказывали, грозилась все добро монастырям отдать, только бы не ослушнику сыну.
А Мавра и Егоршу в слободе уважали, ни про кого они злого слова или действа не чинили, ни кому не завидовали.