- Хочу! - догадывается он наконец поймать меня на слове.
- Послезавтра. Ночью. Жди. Сделав знак палачу, я удаляюсь.
Представляю, какими станут для Геца эти два дня и особенно ночи. Очень хорошо представляю.
Корреспондентов собралось человек тридцать, не меньше.
- Ну что, начнем? - улыбнулся ведущий пресс-конференции так, словно его фотографировали на рекламу зубной пасты. - Позвольте представить: Николай Шпак, изобретатель и владелец витатрона, а также бессменный директор института, занимающегося лишь одной проблемой - исследованием этого единственного общепризнанного чуда двадцать первого века.
Ведущий перевел дыхание, еще раз улыбнулся рекламной улыбкой.
- Пожалуйста, Николай Григорьевич! Вам слово!
Шпак дернулся было, пытаясь встать, потом вспомнил наставление ведущего. Оно было кратким: держаться перед журналистской братией так, чтобы они ни на секунду не забывали, кто - создатель чуда, а кто - продажные писаки. Мгновенно успокоившись, Шпак начал произносить заранее приготовленные слова.
- Все вы, конечно, слышали, а некоторые уже и столкнулись с величайшей проблемой, вставшей перед человечеством. Наиболее проницательные мыслители забили тревогу еще в конце прошлого века. Цивилизация мало-помалу превращала конгломерат развитых стран в гигантский санаторий, где сотни миллионов людей, живущих под неусыпным надзором полиции, службы безопасности, налоговой инспекции, эскулапов, пожарных, политиков, социологов, телевидения, рекламы и прочая, и прочая, практически полностью лишены права бороться за собственное существование - а значит, и сопутствующих реализации этого права сильнейших эмоций. Даже любовь, нередко связанная со страданиями, была повсеместно заменена безопасным почти во всех отношениях сексом.
И уже в двадцатом веке развитые страны первенствовали по количеству психоаналитиков на душу населения и, соответственно, количеству самоубийств.
В нашем веке стало окончательно ясно: эта самая среднестатистическая "душа населения" тяжело больна. Она больше не хочет довольствоваться тем суррогатом жизни, которым ее потчуют власть предержащие. Чересчур сладкая жизнь кончилась диабетом...
Две ночи я провожу в собственной спальне. Два дня я объезжаю свои владения, наблюдая за тем, как трудятся на полях крестьяне, и просто гуляю по своему лесу. А устав, возвращаюсь в поместье и снова сплю.
С каждым завтраком, обедом и ужином Мари становится все более встревоженной. Я же, наоборот, много шучу, смеюсь и нахожусь в как никогда добром расположении духа. И к концу второго дня Мари не выдерживает.
- Мой господин... - обращается она ко мне, опуская глаза долу и заметно краснея. - Вы вновь собираетесь оставить меня на всю ночь одну?
- Мне показалось, что вы... Что вам в тягость мои визиты... - трагическим голосом предполагаю я. - Мне не хотелось бы вас неволить.
- Вы ошибаетесь, сударь, - твердо возражает Мари. - За прошедшие дни мое отношение к вам резко переменилось.
"А мое к тебе - нет", - могу так же твердо ответить я, но, разумеется, говорю совершенно другое:
- Надеюсь, вы сможете убедить меня в этом сегодня ночью.
Я велю слугам согреть воды для себя и для Мари. Пока служанки ее купают, как конюхи купают коней, я, вызвав палача, спускаюсь с ним в подземелье.
Гец явно ждал меня. Он и обрадовался тому, что я пришел, и ужаснулся. Ведь это означало, что сказанное мною два дня назад - правда.
По моему знаку палач снимает с Геца оковы и ведет его вслед за мною. Мы проходим в мою спальню, затем, через потайную дверцу, в узкую комнатку, отделяющую мою спальню от спальни Мари. Посреди стены устроена овальная ниша, с противоположной стороны представляющая собой большое зеркало. Отсюда же, из потайной комнаты, стекло полупрозрачно, и широкое ложе под балдахином просматривается столь же хорошо, как сцена в нашем домашнем театре.
Эту комнатку я обнаружил после смерти отца, когда перебрался в его спальню. Уж не знаю, для чего он ее использовал. Опасался, что матушка ему не верна? А может, эта комната и хитроумное зеркало достались ему еще от деда? Как бы то ни было, мне они очень пригодятся!
По моему знаку палач усаживает Геца на тяжелое дубовое кресло, стоящее прямо перед зеркалом, и привязывает его руки-ноги так, чтобы Гец, несмотря на свою силу, не смог вырваться. Потом палач завязывает Гецу рот полотенцем и уходит. Следом, заперев дверь, ухожу я.
Через полчаса, вымывшись и надушившись, я вхожу в спальню жены. И с удивлением вижу в углах просторной комнаты два больших горшка с поздними цветами.
Значит, ждала. И даже по-своему готовилась.
Ну что же, именно на это я и рассчитывал.
Мари искренне рада моему приходу. И впервые за все время наших отношений не только не скрывает этого, но, наоборот, пытается мне всячески угодить.
Я, повернув Мари так, чтобы она хорошо была видна сквозь зеркало, медленно снимаю с нее одежды.
Ни разу в жизни эта нехитрая процедура не доставляла мне столько удовольствия.
Мари сама стремится побыстрее освободиться от платья, а потом помогает это сделать мне.
- Вы правда полюбили меня, сударыня? - спрашиваю я, заключая Мари в объятия прямо перед зеркалом.
- Да, мой господин! - отвечает она, не задумываясь.
- Я поверю в это только тогда... Только тогда... - говорю я, покрывая поцелуями ее шею и грудь.
- Как я могу доказать вам это?
- Своими ласками, сударыня.
Мари заметно краснеет. Интересно, понимает ли Гец, как это прекрасно, когда обнаженная женщина, уже не первый раз находящаяся в объятиях мужчины, все-таки краснеет? Да нет, где ему. Чернь.
Я подхватываю Мари на руки и укладываю ее в постель. Она, обвив мою шею, нежно целует меня в губы.
Потом Мари пытается укрыться одеялом, но я отбрасываю его в изножье кровати.
- Оно вам сегодня не понадобится, дорогая! Я велел жарко натопить печь, но еще более жаркими будут мои объятия!
Мари слушает меня с восторгом. Видно, Гец не услаждал ее слух даже подобными банальностями.
Ростом я невелик и сложен непропорционально. Предмет беспокойства и гордости всякого мужчины у меня тоже совершенно не соответствует остальным членам тела. К счастью, это несоответствие оказалось в нужную сторону.
Повернувшись так, чтобы Гец понял, почему Мари так быстро его разлюбила, я ложусь рядом с женой.
- Вы, помнится, хотели мне что-то доказать, - напоминаю я ей.
Мари, еще больше покраснев, начинает меня ласкать. Поначалу она делает это робко и неумело, но, деликатно подталкиваемая мною в нужном направлении, быстро входит во вкус.
Новизна впечатлений захлестывает ее. То, что все это видит Гец, удваивает мои силы. Я вовремя перехватываю инициативу, и через минуту Мари уже стонет и бьется в моих объятиях.
Но я не спешу избавиться от накопившейся любви и не покидаю Мари. Дождавшись, пока она затихнет, я вновь пытаюсь разжечь костер ее страсти. Вначале я делаю это медленно и осторожно, боясь погасить слабый огонек, с трудом добытый мною из-под пепла. Но костер быстро разгорается, и вот уже Мари вновь не может удержать в своей груди возгласы восторга.
На этот раз я присоединяю к ее неистовству свое. Кровать скрипит и стонет, словно тоже участвует в нашем безумстве.
Потом мы отдыхаем.
- Скажи, ты правда больше не любишь Геца? - спрашиваю я Мари, уютно устроившуюся на моем плече. Ее правая грудь упруго давит на мою грудь. Ее ноги охватывают мое бедро. Я снимаю ее ладонь со своей груди и плавно перемещаю вниз. Она приподнимает голову, пристально смотрит на меня затуманенными после недавнего неистовства глазами.
- Правда. Да я и не любила его никогда. Мне лишь казалось, что это так. Но теперь я знаю, что значит по-настоящему любить.
Я уверен - Мари не лжет. Слишком бесхитростна она, слишком проста. И Гец, который прекрасно нас слышит, тоже знает - Мари говорит правду.
Представив, каково сейчас Гецу, я хочу усугубить его страдания. И это мое желание немедленно будит другое, столь же неистовое.
Мари, почувствовав это, сильнее обхватывает меня бедрами. Я опрокидываю ее на спину.
Ну что, Гец, еще один тур? Каково тебе там? Несколько хуже, чем мне, не правда ли?
Еще дважды Мари доказывает, что любит меня, и с каждым разом делает это все откровеннее и все искуснее. Последний раз я заставляю ее биться в моих объятиях трижды. Когда я наконец оставляю ее в покое, Мари откидывается на подушки почти без сил. И только после этого я позволяю ей прикрыться одеялом. Только после этого я решаю: все, хватит.
- Я сейчас вернусь, дорогая! - говорю я и, небрежно набросив нижнее белье, выхожу из спальни.
После того как я снимаю со стула белье, на нем остается моя верхняя одежда, а на ней - пояс с кинжалом в красивых ножнах, с которым я ненадолго расстаюсь лишь возле супружеского ложа.
Пройдя в свою спальню, я бужу задремавшего в кресле палача. Мы идем в потайную комнату. По моему приказу палач отвязывает Геца, одетого в лохмотья и скверно пахнущего, и ведет его в мою спальню. Здесь палач снимает с него полотенце. Гец смертельно бледен и настолько измотан, что с трудом держится на ногах. Словно это он всю ночь предавался любовным утехам, а не я.