— Манс пал, — отчаянно рассказывали друг другу выжившие. — Манса взяли в плен. Манса убили.
— Харма мертва, Манса взяли в плен, остальные разбежались и бросили нас, — заявила ему Репейница, зашивая его рану. — Тормунд, Плакальщик, Шестишкурый — все они храбрые воины. Где они теперь?
«Она меня не узнала, — догадался тогда Варамир, — да и с какой стати должна узнать?». Без своих зверей он не выглядел великим человеком. «Я был Варамиром Шестишкурым, что делил хлеб с Мансом Налетчиком». Он стал называть себя Варамиром, когда ему было десять. «Имя, достойное лорда, достойное песен, великое имя, внушающее страх». Однако он бежал от ворон, как испуганный заяц. Грозный лорд Варамир перетрусил, но он бы не вынес позора, узнай его копьеносица, поэтому ей он представился Хаггоном. Потом он сам удивлялся, отчего из всех возможных имен ему на ум пришло именно это имя. «Я сожрал его сердце и выпил его кровь, и он всё ещё преследует меня».
В один из дней их долгого бегства из леса прискакал всадник на тощей белой лошади и прокричал, что все они должны направляться к реке Молочной, что Плакальщик собирает воинов, чтобы пересечь Мост черепов и захватить Сумеречную Башню. Многие последовали за ним, но ещё больше осталось. Позже угрюмый воин в мехах и янтаре, переходя от костра к костру, убеждал всех выживших идти на север и спасаться в долине теннов. С чего он решил, что там они будут в безопасности, когда сами тенны сбежали из этого места — Варамир так и не понял, но за воином последовали сотни людей. Ещё сотни ушли с лесной ведьмой, у которой было видение о флоте кораблей, который приплывет, чтобы увезти вольный народ на юг.
— Мы должны идти к морю, — кричала Матушка Кротиха, и её приверженцы повернули на восток.
Будь у него силы, Варамир и сам бы к ним присоединился. Однако море было серым, холодным и очень далёким, и он знал, что не доживет, чтобы его увидеть. Он уже девять раз умирал, но на этот раз он умрёт по-настоящему. «Беличий плащ, — вспомнил он, — он зарезал меня из-за беличьего плаща».
Его владелица была мертва, её затылок был разбит в кровавую кашу вперемешку с кусочками костей, но её плащ выглядел плотным и теплым. Шёл снег, а Варамир потерял свой собственный плащ у Стены. Его спальные шкуры и шерстяное белье, сапоги из овчины и рукавицы с меховой подкладкой, запас меда и прочих съестных припасов, пряди волос, взятые у женщин, с которыми спал, даже золотые наручи, которые ему подарил Манс — всё было потеряно и брошено.
«Я сгорел и умер, и после этого я побежал, наполовину обезумевший от боли и страха». Ему до сих пор было стыдно, но он был не одинок. Другие тоже бежали — сотни и тысячи. «Битва была проиграна. Пришли рыцари, закованные в неуязвимую сталь, и они убивали всех, кто остался, чтобы сражаться. Беги или умри».
Но от смерти так легко не убежишь. Когда Варамир наткнулся в лесу на мертвую женщину, он опустился на колени, чтобы снять с неё плащ и не заметил мальчика — пока тот не выскочил из укрытия, и, воткнув в бок Варамиру длинный костяной нож, вырвал накидку из сжатых пальцев Шестишкурого.
— Его мать, — объяснила ему позже Репейница, когда мальчик убежал. — Это был плащ его матери, и когда он увидел, что ты грабишь её…
— Она была мертва, — сказал Варамир, вздрогнув, когда костяная игла проткнула его плоть. — Кто-то размозжил ей голову. Какая-то ворона.
— Не вороны. Рогоногие. Я видела, — её игла стянула края раны в боку. — Дикари. А кто остался, чтобы укротить их? Никого.
«Если Манс мёртв, вольный народ обречён». Тенны, великаны и рогоногие, пещерные жители с их подпиленными зубами, и народ западного побережья с их костяными колесницами… все они обречены. Даже вороны. Они, может быть, ещё не знают этого, но эти подонки в черных плащах погибнут вместе с остальными. Враг идет.
В его голове прозвучало эхо грубого голоса Хаггона:
— Ты умрёшь дюжиной смертей, мальчик, и каждая из них будет болезненной… Но после того как, придёт твоя истинная смерть, ты будешь жить снова. Говорят, вторая жизнь проще и слаще.
Достаточно скоро Варамир Шестишкурый должен будет проверить, так ли это. Он чувствовал вкус своей истинной смерти в едком дыме, что висел в воздухе, ощущал её в жаре под своими пальцами, когда просовывал руку под одежду, чтобы потрогать рану. И холод тоже был в нём, пробрав до костей. На этот раз, должно быть, его убьет мороз.
Его предпоследняя смерть была от огня. «Я сгорел». Сперва, в замешательстве он подумал, что какой-то лучник со Стены пронзил его горящей стрелой… Но огонь пожирал изнутри. И эта боль…
До этого Варамир умирал девять раз. Однажды он умер, пронзённый копьём, другой раз от медвежьих зубов, пронзивших горло, ещё раз в луже крови, родив мертвого щенка. В первый раз он умер, когда ему было всего шесть — тогда топор собственного отца раскроил ему череп. Но даже это не было так мучительно, как пожирающий заживо огонь в его внутренностях, охвативший его крылья. Когда Варамир попытался улететь, его панический полет только раздул пламя, заставив его гореть еще жарче. Вот только что он парил над стеной, следя за передвижениями людей на земле орлиными глазами — и вот уже пламя обратило его сердце в пепел, вышвырнув визжащий дух Варамира назад в собственную шкуру, и ещё на какое-то время он обезумел от боли. Даже воспоминания об этом было достаточно, чтобы он задрожал.
Тогда он и заметил, что очаг потух.
Осталась только серо-чёрная мешанина головешек, да несколько тлевших углей посреди золы. «Дым еще есть, ему только нужно дерево». Скрежетнув зубами от боли, Варамир подполз к куче наломанных веток, которые перед уходом на охоту собрала Репейница, и кинул несколько хворостин в кучу золы.
— Гори, — каркнул он. — Гори.
Он подул на угли и вознес бессловесную молитву безымянным богам лесов, холмов и полей.
Боги не ответили ему. Чуть погодя пропал и дым, а в маленькой хижине становилось всё холоднее. У Варамира не было ни кремня, ни трута, ни сухих щепок для растопки. Он не сможет разжечь огонь снова — по крайней мере, самостоятельно.
— Репейница, — позвал он. Голос был хриплым и отозвался болью в боку. — Репейница!
У неё был острый подбородок, сплюснутый нос и на щеке у неё была родинка с четыремя черными волосками. Уродливое лицо и грубое, однако он дорого бы дал сейчас, чтобы увидеть его в дверях лачуги. — «Надо было переселиться в нее, пока она не ушла».
Сколько её не было? Два дня? Три? Варамир не знал. В хижине было темно. Он то погружался в сон, то просыпался, не зная толком, день на дворе или ночь.
— Подожди, — сказала она. — Пойду за едой.
И он, как дурень, ждал, размышляя о Хаггоне, Желваке и всех тех скверных поступках, что он совершил за свою долгую жизнь — но дни и ночи шли, а Репейница так и не вернулась. — «Она и не вернётся». — Варамир гадал, не мог ли он чем-то себя выдать. Вдруг она поняла, что он замышляет, просто глядя на него, или, может, он бормотал об этом в горячечном бреду?
«Мерзость», — услышал он голос Хаггона, словно тот был рядом, в этой самой комнате.
— Она просто какая-то уродливая копьеносица, — отвечал ему Варамир. — А я великий человек. Я Варамир, варг, оборотень, будет неправильно, если она останется жить, а я умру.
Ему никто не ответил — никого тут и не было. Репейница ушла и бросила его, как и все остальные.
Точно так же его бросила и собственная мать. «Она оплакивала Желвака, но никогда не оплакивала меня». Тем утром отец вытащил его из кровати, чтобы отвести к Хаггону, а она даже на него не взглянула. Он визжал и лягался, когда отец тащил его по лесу, пока тот не шлепнул его и не велел замолкнуть.
— Твоё место среди тебе подобных! — вот и всё, что он сказал, когда швырнул сына к ногам Хаггона.
«Он был не так уж неправ, — подумал Варамир, дрожа от холода. — Хаггон многому меня научил. Научил охотиться и рыбачить, разделывать туши и чистить рыбу, находить дорогу в лесу. И он обучил меня обычаям варгов и поведал мне тайны оборотничества, хотя мой дар был сильнее, чем у него самого».
Много лет спустя он попытался найти своих родителей, чтобы сказать им, что их Комок стал великим Варамиром Шестишкурым, но оба были уже мертвы и преданы огню. «Перешли в деревья и реки, перешли в камни и землю. Превратились в прах и пепел». Именно так и сказала лесная ведьма его матери в день, когда умер Желвак. Комок не хотел быть прахом земным — мальчик грезил о том дне, когда барды споют о его деяниях и будут целовать прекрасные девушки.
«Когда я вырасту, я стану Королём-за-Стеной», — обещал себе Комок. Он не стал королем, но был весьма близок к этому. Имя Варамира Шестишкурого вселяло страх в сердца людей. Он ехал в бой верхом на спине белой медведицы тринадцати футов ростом, держал на коротком поводке трёх волков и сумеречного кота и сидел по правую руку от Манса-Налётчика.