Одним будним днем в холле проходил концерт. Виолончелистка и пианист из добреньких решили развлечь пациентов своими трелями. На афишке значилось, что прозвучат произведения Баха и Массне. Ладно Бах, Баха я, допустим, знаю, но Массне… Неходячих сгребли в холл. Остальные приковыляли сами. Приятель мой в шлеме, заявивший, что мое постоянное присутствие в больнице отбило у него интерес, накопил на новую тарахтелку и появляться перестал. Я же в тот день мыл стульчаки в клизменной. Все, кому требовалась клизма, наслаждались музыкой, а я наслаждался удобной системой сливов и подачи воды, которой было оборудовано специализированное помещение. Издалека доносился Бах вперемежку с этим самым Массне, вечером планировалась большая пьянка в честь моего поступления в медучилище. Решил получить образование, благотворительное увлечение сильно на меня повлияло. Чтобы накрыть поляну для всего отделения, я накануне продал бабкину золотую челюсть. Бабуся моя все равно к тому моменту в земной пище лет пять как не нуждалась, а челюсть хранилась среди семейных реликвий. В то утро я скомкал челюсть, превратившуюся в ломбарде в шелест купюр, и отоварился в ближайшем гастрономе. Среди приглашенных были Юля и Катя, слушательницы интернатуры с большим потенциалом, который я собирался раскрыть. Короче, мизансцена не предвещала неожиданностей. И тут мне в глаза ударило имя.
Диана. Было написано на стульчаке. И ладно бы с ней, с Дианой. Ну, написали на стульчаке имя той, чей зад на него усаживался, а теперь небось стал грунтом или пеплом. Но я человек, и у меня есть память. И память эта именем Диана порядочно всколыхнулась.
На заре пресловутой юности знал я одну Диану. То знакомство не принесло мне радости, напротив, оно изнуряло меня, забирало силы, заставляло часами ждать предмет страсти, подолгу стоять под дурацкими окнами, изнемогать, ревновать и совершать все, что совершает человек, впервые подсевший на женщину.
С самого дня нашего знакомства было понятно, с кем я связываюсь. Помню, во дворе собралась компания, сдвинули лавки. Водяра, Колокольчик, все подростки. Я давно заглядывался на нее, но смущался и отворачивался, когда она перехватывала мой взгляд. В тот вечер она сидела напротив, нога на ногу, очередной ухажер обнимал ее и что-то плел на ухо, нежил слух комплиментами и посулами. Она покачивала ногой и говорила: «Мне скучно». И смотрела на меня. Ухажер был поглощен ее волосами, копошился в них, тискал ее, чмокал, а она смотрела на меня. Встретив ее взгляд, я едва справился со страхом, но вдруг обрел отчаянную смелость и скоро не мог разобрать, где ее глаза, а где мои. А потом застенчивость подтолкнула меня к решительным действиям, и я погряз в зависимости.
Я оставил Диану, как мотошлемный приятель в свое время оставил инъекции. Нет, не бросил, она не принадлежала мне толком никогда. Я вырвал ее из сердца, но она успела пустить метастазы, и наиважнейший орган пришлось удалить вместе с ней. Наверное, поэтому мне так легко строить планы на Юлю и Катю разом. Впрочем, что-то, видимо, в груди сохранилось, потому что воспоминания лишили меня покоя. В тот вечер, когда меня чествовали, я был совершенно рассеян и ушел один, не попрощавшись. Несколько дней молчал, чем вызвал у близких подозрение, что не начавшаяся еще карьера эскулапа уже успела мне наскучить, всему виной гены деда-алкоголика, который ни к чему не был способен, так и помер в канаве. Юля с Катей недоумевали. Не знаю, что послужило причиной столь сильной моей задумчивости: накопившаяся ли за год усталость от больницы, окончание призывного возраста, ускользнувшая вконец юность или просто красивая ранняя осень, совершенно, как я теперь понимаю, инстаграмная. Как бы то ни было, я решил навестить места былых страстей.
Диана, редкое имя для моего поколения. Она, к слову, была не то чтобы очень уж русская, но отец ее в студенческие годы собрал много старинных икон, которые в ту пору еще не научились массово ценить, а мать лето в деревне выше любых курортов ставила, так что их генетическая нацпринадлежность, что бы в себе ни таила, была необратимо привита так называемой русской душой.
Я выбрал наземный вид транспорта и ехал по одной из широких улиц нашего красивого города. Справа реставрировались церкви, слева строились торгово-развлекательные центры, пассажиры справа храпели, слева крестились. От остановки я прошел парком, где громадные ивы заваливаются в пруд, словно подвыпившие невесты, которых тут изобилие, падают на свидетелей, пока женихи мнут дальних родственниц. Во времена нашей связи Диана обитала с папой и мамой в одном доме с моей ба. Только у Дианы панорама была лучше: у бабуси окна во двор, а у Дианы – вся Москва. Ба, чья челюсть оплатила мою отвальную, в списках живых к тому дню, как я говорил, не значилась, и отец жилплощадь продал.
Когда я подошел к дому, дверь в подъезд была нараспашку. Туда-сюда сновали мастера в лифтерских робах. Оказалось, оба грузоподъемных механизма сломаны. Бывает. Решил подняться на этаж, не зря же пришел. Принялся перебирать рифленой резиной подошв гладкий бетон ступеней. С каждой новой цифрой на стенке вид в окнах приобретал все больший размах. Устал быстро, определенно что-то у меня в груди осталось, какие-то ошметки. Иначе что тогда колотится под рубашкой, отчего дыхание к четвертому этажу совершенно сбилось?
Навстречу спускались двое, в руках коляска с некрупным, укутанным пледом телом и покрытым марлей лицом. Марля, вздымаясь, давала понять – в коляске не труп. Я всякого за год насмотрелся и потому просто прижался к стене, пропуская процессию, думая, как осилить оставшиеся десять этажей.
– Привет!
Возглас принадлежал тащившей коляску женщине.
Диана.
Я слегка распался и собрался заново из прежних деталей.
– Ты к кому? – хитро улыбнулась она.
Не успел я начать плести о причине визита, как у нее зазвонило. Пока она говорила, ее спутник мужского пола закурил, бросая на меня сумрачные и одновременно любопытные взгляды красивыми, маслянистыми, точно маринованные грибки, глазами. После короткого разговора Диана сложила телефон, и лицо ее было такое, будто все необратимое и не поддающееся исправлению ей только что ссыпали в сумочку, и сумочку теперь ни бросить, ни продать и волочить за собой постоянно. В остальном она почти не изменилась, только туши вокруг глаз прибавилось, а ресницы по-прежнему опущены на манер галерных весел.
Она сообщила партнеру по переноске, что то, куда они направлялись сегодня, передвинули на завтра. Он зло затянулся и фыркнул, врачи уроды, он торопится, и раз она встретила приятеля, то есть меня, то пусть я и помогаю волочить коляску обратно. Произнеся свои аргументы в форме монолога, муж, или кто он ей, затопотал вниз.
Мы некоторое время молчали. Она зажгла сигарету. Я думал, что невольно угодил вместо зрительного зала в гримерку, увидел лишнее и теперь рассматривал внимательно растительный крокелюр потрескавшейся краски и красную цифру «4». На меня свалилось тягостное ощущение неуместности, какое бывает после постельных сцен с нелюбимой женщиной. Я был разочарован нечаянным свиданием, о котором еще недавно помышлял с трепетом, и вместе с тем радовался, что оно состоялось, вмиг избавив меня от давней привязанности. Я стоял рядом с женщиной, которая была когда-то частью меня, и ничто, кроме монеток, перебираемых в кармане, не шевелилось во мне. Я не испытывал ни страха, ни сомнений, ни одно желание меня не тревожило. И это мерное равнодушие будило во мне наслаждение, незнакомое прежде.
– Ну что, взялись, – то ли спросила, то ли приказала Диана, бросив ополовиненный «Парламент» в консервную банку, приспособленную под лестничную пепельницу. Я ухватил коляску снизу, рядом с малоразмерной обувью лежащего, а она за ручку, в районе головы, и мы начали подъем.
Первый пролет преодолели молча, и я радовался, что избавлен от необходимости отвечать на вопросы и задавать свои. Начав было наслаждаться новым для себя чувством полнейшего безразличия, я впал в полузабытье и просто переступал ногами, но скоро был разбужен ее голосом.
– Ну, расскажи, что ли, – попросила Диана.
Десять лет разлуки уместились в несколько фраз. Бабушка умерла, да ты и так знаешь. Родители живы, мать работает, отец все пытается проворачивать дела, всегда неудачно. Я поступил в медулище. Так мое новое учебное заведение называли люди бывалые.
Последней новости она удивилась. Ты доктор? Куда страна катится. Я немного обиделся. Нашлась привереда: чем я не доктор? Да и не доктор, строго говоря, а фельдшер. За год помощи в больнице я многому научился. Мог с аппетитом есть, находясь рядом с непотребными на вид, зловонными умирающими, мог рассмешить анекдотом человека, готовящегося к опасной операции, легко забирался сестричкам под халаты. Освоил, в общем, основы профессии, осталось только теорию подтянуть.