– Ну да, – вяло согласилась Нинка.
Саму ее наличие родственников нисколько не вдохновляло. Парижское одиночество принесло такую неожиданную, такую будоражащую радость, что ей хотелось разобраться с этим новым чувством, а не возвращаться к старым.
Разговаривать с мадам Фламель было в общем-то не о чем. Старушка и старушка, таких в Париже называют «коксинелль» – божья коровка. Что у Нинки с ней общего?
Гарсон принес две чашки кофе – мадам Фламель все-таки заказала и для Нинки. Перед Жан-Люком он поставил стакан молока и тарелку с яблочным пирожным.
– Может быть, если бы у Жан-Люка было много родных людей, он был бы более спокойным ребенком, – со вздохом сказала мадам Фламель. – Но Полин родила его, что называется, для себя, а теперь мне кажется, что она больше не испытывает в нем потребности, пусть Бог простит мне эти слова, но это правда. Летом я забираю его к себе в Прованс и, когда возможно, навещаю его и Полин здесь. Но совсем перебраться в Париж я не могу. И в каждый новый приезд мне становится все грустнее, когда я вижу, что Жан-Люк стал еще более заброшенным ребенком. Теперь Полин, к счастью, отдала его в школу, но этого все же мало.
– В школу? – удивилась Нинка. – Он же маленький еще.
– Ему пять лет. Это школа для маленьких. Он ходит туда на три часа в день, учится рисовать и петь. И общаться со сверстниками. Но после школы он остается с мамой, и это почти все равно, что быть предоставленным самому себе. А когда Полин надо уйти и приходится приглашать к нему няню, то это настоящее мученье.
– Почему?
– Постоянные няни его не выдерживают, и поэтому каждый раз приходится приглашать новую. Обычно это студентки, которые едва умеют обращаться с детьми, тем более с такими, как Жан-Люк. Полин и сама не умеет с ним обращаться. Однажды ее даже чуть не арестовали.
– За что? – не поняла Нинка. – Что не умеет с ним обращаться?
– Конечно. Когда ему было два года, он все подряд пробовал на вкус. То крем для обуви, то зубную пасту, то что-нибудь совсем ужасное – средство для мытья окон или для туалета. И каждый раз приходилось вызывать ему амбуланс. Когда это произошло в третий раз, врачи вызвали полицию.
– Почему? – снова не поняла Нинка.
Луиза посмотрела на нее удивленно – видимо, ей казалось странным, что этого можно не понимать.
– Потому что нельзя оставлять маленького ребенка без присмотра, – объяснила она. – Родители имеют обязанности и должны их выполнять. После того случая Полин стала приглашать к Жан-Люку няню, даже если ей надо было просто поработать в другой комнате.
– Кем поработать?
– Она художница. Это многое объясняет, конечно, но Жан-Люку, я думаю, от этого не легче.
Нинка покосилась на мальчишку. Не похоже было, что он сильно удручен жизнью. Сейчас он был занят тем, что отщипывал от своего пирожного кусочки и крошил их на соседний стул, на который сразу же слетелись воробьи.
Луиза Фламель рассказывала о своем домике в Провансе – кажется, в том смысле, что его нельзя надолго оставлять без присмотра. Особо не прислушиваясь, Нинка вежливо кивала, с нетерпением ожидая, когда словоохотливая дамочка наконец отстанет. Она даже открыла было рот, чтобы соврать, что ей пора идти учиться, как вдруг какое-то движение, замеченное лишь самым краем глаза, заставило ее снова взглянуть на Жан-Люка.
На стул рядом с Жан-Люком взлетел большой рыжий кот. Судя по громким визгливым возгласам, он спрыгнул с рук дамы, сидящей за соседним столиком. Нинка заметила эту эффектную парочку, даму и кота, сразу, как только пришла в кафе; она тогда еще подумала, что кот похож на пухлую шелковую подушку.
Но теперь во всем облике кота не осталось ничего флегматичного – глаза его горели, весь он подобрался и дрожал от возбуждения… В зубах у него бился воробей. Но самое необыкновенное заключалось в том, что кот вообще-то не сидел на стуле – он висел в воздухе. Жан-Люк держал его за хвост и изо всех сил тряс.
– Боже! Жан-Люк! – воскликнула мадам Фламель.
Что выражало это восклицание, было непонятно – возмущение внуком, страх, что кот может его поцарапать?..
Прежде чем это сумела сообразить даже Нинка с ее быстрым умом, кот в руках мальчишки хрипло завопил – наконец отозвался на бесцеремонное с собой обращение. Воробей при этом вырвался у него из пасти и мгновенно исчез в кустах, растущих по краю сквера.
Жан-Люк тут же выпустил кошачий хвост и как ни в чем не бывало снова принялся за пирожное.
– Какой ужас! – ахнула хозяйка, подхватывая взъерошенного и возмущенного кота.
– Как неожиданно! – воскликнула ей в ответ мадам Фламель.
Пока дамы бурно обсуждали происшествие, Нинка с интересом смотрела на Жан-Люка.
– Ты быстро соображаешь, – сказала она. – И сразу действуешь.
Жан-Люк не ответил, только глаза его блеснули так, что Нинка засмеялась.
Все чувства этого мальчишки выражались прямо и мгновенно, в нем не было ни капли хитрости или хотя бы сдержанности. Вряд ли это было удобно для окружающих, но что привлекательно – точно.
– И вот такое может произойти в любую минуту! – расстроенно сказала Луиза Фламель, когда дама с котом покинула кафе.
– А что такого? – пожала плечами Нинка.
Мадам Фламель только вздохнула.
– Мы пойдем, – сказала она. – Пока он не разнес здесь все вдребезги. До встречи, Нина. Я думаю, по-соседски мы будем видеться часто.
Мадам Фламель с внуком шли по улице. Нинка смотрела им вслед. Когда они подошли к скверу, Жан-Люк оглянулся и неожиданно помахал ей рукой. Даже издалека было видно, как сверкнули его черные живые глаза.
Нинка засмеялась. Жизнь, частью которой был этот смуглый непоседливый парижанин, была прекрасна! Глаза Жан-Люка говорили об этом яснее, чем все слова на свете.
«Вовремя тетушка в Москву отправилась, – подумала Нинка. – Это судьба!»
Глава 5
– Я рада, Таня, что твоей семье хорошо в Тавельцеве.
– Благодаря тебе, Маша.
– Мне? Я слишком далеко от вас, – улыбнулась Мария.
– Но этот дом купила для нас ты, – напомнила Татьяна Дмитриевна. – Хотя тебе-то здесь ничего не могло быть дорого.
Конечно, это была правда: Мария не только никогда не бывала в Тавельцеве, но даже не знала о существовании этого дома, в котором прошла юность ее старшей сестры и детство средней.
Она и о сестре-то знала только о старшей, Тане; о ней рассказывал папа. А Нелли родилась уже после того, как доктор Луговской пропал без вести в последний год войны, и сообщить ему о ее рождении было некуда, и не мог он о ней рассказывать своей младшей французской дочери…
– По логике это так, – сказала Мария. – Но как только я увидела этот сад, эту веранду и особенно эти сосны, я поняла, что он был папе дорогой, этот дом. И что он должен быть дорогой для всех вас.
– Да, – кивнула Татьяна Дмитриевна. – И папе, и нам.
– Я думаю, он хотел бы, чтобы этот дом вернулся к вам. Я просто сделала то, что он и сам сделал бы для вас.
Сестры сидели на той самой открытой веранде, которая так понравилась Марии, как только она увидела этот дом три года назад. Тогда он принадлежал чужим людям, стоял заброшенный, и угадать в его унылом запустении родные и радостные черты можно было с трудом.
Теперь же радость жила в нем глубоко и ясно. Татьяна Дмитриевна и Мария чувствовали ее одинаково, хотя одна жила здесь постоянно, а другая приехала сюда сейчас впервые после того, как этот дом был куплен.
Три дня назад началось бабье лето, необыкновенно теплое, и окно на втором этаже было открыто. Из него донеслось хныканье младенца, потом ласковое воркованье: «Митюша проснулся, ах ты мой маленький!»
– Я не думала, что такое возможно, – сказала Татьяна Дмитриевна.
– Что? – не поняла Мария.
– Что Оля способна так резко переменить свою жизнь. Она всегда была… даже слишком размеренная. Она не знала в жизни ни тени горя, и слава богу, кто бы его ей пожелал. Но от этого, мне казалось, она жила в такой стоячей, в такой, знаешь, дистиллированной воде, что иногда за нее становилось даже обидно: что же, вся жизнь у нее и пройдет в таком вот однообразии? Нет, я говорила себе, что это однообразие счастья, и прекрасно, но все же…
– Я, конечно, не знала, как Оля жила раньше, со своим первым мужем, но… – проговорила Мария.
– Она жила с ним двадцать лет, – напомнила Татьяна Дмитриевна. – Как бы ни было, пусть со стороны казалось скучновато, но ведь это, считай, вся ее жизнь. Трудно было ожидать, что она захочет другой, новой. Что ей в сорок лет хватит на это воодушевления.
– … но мне кажется, что сейчас она счастлива, – закончила свою мысль Мария. – Герман любит ее и сына. Это очень много.
– Да, немало, – усмехнулась Татьяна Дмитриевна. – И Оля его любит. Не сына, это-то само собой, а Германа, – уточнила она с некоторым удивлением. – А вот это уже, учитывая, что она знает его чуть больше года, гораздо менее понятно.
Мария засмеялась. Ей было легко в этом доме, легко с сестрой, и когда она сидела на открытой, просторной, обнесенной ажурной деревянной решеткой веранде, то жизнь казалась ясной, как воздух бабьего лета, и было ей понятно, почему их с Таней отец любил этот тавельцевский дом.