2
День был праздничный, солнечный. Возле Синего моста любопытства ради чинят променад петербургские щеголи: канцеляристы из коллегий, стряпчие, молодые офицеры, приказчики-гостинодворцы, заезжие помещики с жёнами и прочий праздный люд.
У Синего моста стоят шеренгой желающие наняться в услужение: толстобрюхие, румяные повара при фартуках и в белых колпаках, конюхи в безрукавках и начищенных сапогах, бородатые дворники с метлами. Вот отдельная группа чисто одетых, подтянутых, бритых, припудренных молодцов. Это - лакеи. Они нагло и презрительно посматривают на проходящих скромных барынек, но пред светскими господами, подъезжающими на рысаках, вытягиваются в струнку, отвешивают манерные поклоны, придавая своим лицам рабски покорное выражение.
- Послушай, как тебя... Выйди! - манит мизинцем, вылезши из кабриолета, знатный барин.
Лакей стремительно вырывается вперёд, останавливается - руки по швам - перед господином, чуть набок склоняет голову, весь превращается во внимание. Слух его ловит несколько небрежно брошенных вопросов:
- Сколько лет? Где служил? Как звать? Почему меняешь службу? Есть ли рекомендации? Вольный или крепостной?
Не повышая голоса, стараясь придать фразам особую заученную интонацию и выразительность, отчётливо и внятно лакей отвечает господину. Тот оглядывает с головы до ног стройную, рослую фигуру молодца, красивое лицо его с быстрыми, смышлеными глазами. "Человек" ему нравится.
- Грамотен ли ты, Жан?
- Да, ваше сиятельство. Читаю книги, романы, почерк в письме имею добрый. В случае семейного торжества могу составить пиитическое приветствие. При досуге исполняю на скрипице заунывные и весёлые пиесы.
- Давно ли из деревни, Жан?
- Седьмой год, ваше сиятельство. Прямо от сохи. Грамоте обучался самоуком, при досуге...
Барин немало дивится способностям будущего своего лакея, говорит ему:
- Сегодня же обратись в мою контору... Знаешь? Там тебе объявят условия и зачислят в штат.
- Мерси бьен, ваше сиятельство. - И Жан - или, как он числился по паспорту, крепостной помещика Трегубова, Иван Пряников, - одёрнув фрак и набекренив поярковую шляпу, пошагал к месту своего нового служения.
В другой части города, на Никольском мосту, стояли старые и молодые няньки и кухарки, в повойниках, платочках, чепчиках. За ними - живописная шеренга рослых, полнотелых кормилиц. Они в цветастых сарафанах, в тончайшего полотна белейших сорочках с пышными рукавами и в высоких кокошниках, чрез шею - связки бус. У некоторых на руках младенцы.
Малокровные петербургские барыньки в сопровождении лакеев или горничных, с пренебрежением проходя мимо низкорослых, щупленьких кормилиц, направляются то к одной, то к другой краснощекой, дородной женщине. Они просят кормилиц расстегнуть сорочку, пристально осматривают груди, щупают их, желая определить, достаточно ли туги, избыточно ли могут дать молока.
Сухопарая, в седых локонах, старуха, за которой лакей бережно таскает на руках жирного мопса с прикушенным кончиком языка, осмотрев молодую женщину, сказала ей:
- Я тебя, голубушка, пожалуй, возьму. Я беру мамку для своей дочки, адмиральши, - ей бог даровал сына-первенца. Скажи, ты крепостная али вольная? И кто твой муж? И как тебя зовут?
- Зовут меня Татьяной. А мужа у меня нету, барыня. Я вдова. Да я вам опосля расскажу, вы будьте без сумления, - стыдливо опустила Татьяна синие, под тёмными ресницами, глаза. Ей и впрямь совестно было рассказывать о себе чужой барыне.
Жизнь молодой Татьяны сложилась так. Её, сироту, девчонкой купил за семь рублей забулдыжный офицерик из мелкопоместных дворян, некто Вахромеев. Был он пьяница и картёжник, жил на Литейной, в квартире из трёх маленьких комнат.