Это уже не первый случай. К нам не часто, но доставляют представителей «братвы» прошлых лет. «Отмотав» приличный срок, они опять сбиваются в стаи, пытаясь отвоевать свое место под солнцем. Но правила игры давно изменились. Нынче предприниматели стали другими. И везут бедолаг то с огнестрельными, то с ножевыми ранениями, полученными в попытках наверстать упущенные годы…
Этот борец, судя по сопроводительному талону «скорой помощи», мой ровесник. Мы с ним в одно и то же время ходили в советский садик, учились в советской школе, служили в советской армии. Грянула перестройка, и наши пути разошлись.
— Хирурга! Срочно! — кто-то истошно орет из хирургической смотровой. Голос возвращает меня в реальность: сейчас начало седьмого утра, а в нашей смотровой нет ни одного дежурного врача. Я сам же послал сидевшего там с интернами Альберта в операционную. Чертыхаюсь про себя, но бегу на голос — больше никого из наших поблизости нет.
— Дмитрий Андреевич, — говорит заспанный медбрат Федя, — «скорики» привезли девушку пьяненькую, сбросили на нашу каталку и тут же испарились. Держите «сопроводок», — он протягивает мне серый бумажный прямоугольник документа, где скачущими крупными буквами выведен диагноз направившего учреждения: «Острый хирургический живот».
— Что с вами произошло? — стараясь говорить мягко, обращаюсь к пациентке лет двадцати пяти с приятным лицом.
— Ж-ж-живот болит, — с трудом ворочая языком, выговаривает дама. От нее за версту несет свежевыпитым дешевым алкоголем.
— А зачем пила в таком случае?
— Так болит же ж-ж-живот? — удивляется больная, пытаясь сфокусировать на мне взгляд изрядно осоловевших глаз. — Хряпнула портвешка, ч-ч-ч-тоб не так ныло.
— Чудненько, — не торопясь, стягиваю с нее теплое домашнее одеяло.
— А сколько времени уже болит? — Получить ответ я не успеваю, потому что с каталки на пол разливается мутная жидкость.
— От же зараза! — причитает сзади меня Федор. — Обмочилась! Ты что, сказать не могла, что в туалет хочешь? Кто теперь убирать твою мочу станет? Я?
— Федя, это, кажется, не моча! — Я сдергиваю с пьяницы одеяло.
— А что? — живо интересуется медбрат, уставившись на ее промежность.
Мы несколько секунд недоуменно смотрим на женские гениталии под задравшейся ночной рубашкой. Я первым прихожу в себя:
— Федя, давай мухой ее к гинекологам! Деваха-то рожает! — Благо, гинекологическая смотровая рядом и врач-гинеколог на месте.
Роды проходят так стремительно, что новорожденная девочка появляется на свет прямо на каталке. Роженицу даже не успевают переложить на специальное кресло. К счастью, ребенок не пострадал. Не знаю, что стало дальше с беспутной мамашкой: возникли какие-то проблемы с отхождением последа, и ее в экстренном порядке повезли в гинекологическое отделение. Ребеночка завернули в пеленку и отнесли в реанимацию.
Через десять минут только липкая лужа крови на полу гинекологической смотровой напоминает о том, что тут сейчас зародилась новая жизнь. Потом рассказывали, что девица отказалась от ребенка, и его передали в Дом малютки. Может, и к лучшему — эта бестолковая до самого отхождения вод не знала, что беременна. По крайней мере, так она заявила гинекологам.
Спешно покидаю приемник и отправляюсь в реанимацию, осмотреть наших больных. Время уже поджимает, а еще нужно заглянуть в операционную, узнать, как обстоят дела у Альберта.
— Как обстановка? — интересуюсь с порога в операционной, раздвинув замерших у входа автоматчиков, которые с интересом наблюдают за происходящим внутри. — Альберт, в чем заминка? Я думал, вы уже кожу зашиваете!
— Только начали, Дмитрий Андреевич! — безрадостно докладывает оператор.
— Почти час прошел, как вы пострадавшего сюда завезли. Что делали все это время? — я начинаю понемногу сердиться.
— Так мы только что закончили делать лапароскопию, — оправдывается молодой доктор.
— Альберт, скажи, пожалуйста, за каким чертом ты ее выполнял?
— Дмитрий Андреевич, не ругайтесь, но по статистике четверть всех лапаротомий по поводу проникающих ранений живота выполняются напрасно. Вы же знаете, бывает, что дырка в животе есть, а внутренние органы не повреждены. Получается, зря разрезали человека. Вот я и решил убедиться, что затеваем операцию не напрасно.
— Убедился?
— Да, там кровь в животе! Много, поэтому делаем открытую операцию.
— Молодец!
Стискиваю зубы и кое-как беру себя в руки. Орать при всех на подчиненного по меньшей мере неэтично, а на оперирующего хирурга — преступно. Выскажешь ему все, что думаешь по этому поводу, а у него, не дай бог, руки затрясутся, и пойдет операция сикось-накось, а пострадает ни в чем не повинный пациент.
А сказать есть что: наличие крови в животе было очевидно еще в приемном покое. Напряженный живот — визитная карточка катастрофы в брюшной полости. При продолжающемся кровотечении цель операции — в его остановке. А Альберт потратил время на бессмысленную в данной ситуации лапароскопию. Пока собирали аппаратуру, пока вызывали лапароскопистов, у раненого почти вся кровь в живот излилась. Хорошо, что живой остался.
Не бывает напрасных операций. Я придерживаюсь принципа: «лучше рубец на пузе, чем крест на могиле»! При осмотре живота через специальную трубку, подключенную к телевизору — лапароскопу, удается осмотреть в лучшем случае 60–70 процентов органов, и то только тех, что на поверхности. А те, что расположены в глубине живота, могут и не проявить себя в первые часы после травмы. Да, если обнаружена кровь и содержимое кишечника, то ранение считается бесспорным. Но встречаются и такие травмы, что даже на открытой операции не сразу распознаешь, что задето. Поэтому лучше смотреть руками, чем глазом.
Все это я высказал потускневшему Альберту после, наедине, когда и сам успокоился. Все мы ошибаемся, и нужно корректно об этом разговаривать. Я тоже не без греха.
На часах почти восемь, а мне еще надо успеть заскочить в соседний корпус: в лор-отделение, куда ночью госпитализировали нашего больного с острым панкреатитом. Сколько уже работаю, а так и не привык к этой дурацкой системе: класть больного туда, где есть свободные места. Нет коек в хирургии — больной пойдет в другое отделение, пока не освободится профильная койка. А вот хирург к нему не набегается, в лучшем случае раз в день посмотрит, в силу чрезвычайной занятости.
В нашей больнице принимают всех, даже если нет свободных мест: кладут пациентов на приставные топчаны, кушетки, иногда прямо на пол, подстелив матрас без простыни.
Однажды зимой, когда был нескончаемый наплыв разного рода больных, прооперировали мы под утро одного зачуханного бомжика с ранением печени. Он тихо-мирно спал, свернувшись калачиком, возле батареи в чужой парадной, а его кто-то саданул чем-то острым в правый бок. Жизнь мы ему спасли: человек не собака, имеет право на квалифицированную медицинскую помощь, даже если не имеет собственного дома. Но вот незадача: в больнице не осталось ни одного места. Совсем не осталось, хоть ты тресни! На 1200 коек уже госпитализировали почти 1400 пациентов, заняв все топчаны и кушетки. Не оставлять же бедолагу на операционном столе? Мы нашли в подсобке ветхий, полуистлевший матрас, кинули на пол в коридоре возле батареи, а сверху бережно уложили страдальца, прикрыв старым, протертым до дыр халатом.
— Это что такое? — На утреннем обходе наш куратор, известный на всю страну профессор хирургии, грозно свел кустистые брови и сверкнул из-под толстых очков недовольным взглядом. — Почему у вас прооперированный человек лежит на голом матрасе, да еще и на холодном полу?
— А куда его прикажете девать? — отвечаем. — Нет ни свободных кроватей, ни топчанов, ни кушеток. Последний диванчик вынесли из ординаторской в пять утра и уклали на него даму с желчной коликой. Сейчас кого-нибудь выпишем домой и переведем прооперированного на койку, а пока пускай отдыхает. Рядом теплая батарея, не должен замерзнуть.
— Ай-яй-яй! — качает головой знаменитость. — Двадцать первый век на дворе, а у нас люди в Петербурге после операции на матрасе лежат!
Ясное дело, нехорошо это, больше сказать — отвратительно! А куда нам деваться? Другие больницы, если места закончились, больше ни одного пациента не возьмут, хоть нож из груди торчать будет! Нет мест, и баста! Везите куда хотите! А у нас больница резиновая. Только вы не подумайте, что так каждый день происходит. При мне всего один раз было! Пока что…
Наконец все госпитализированные больные осмотрены, утренние дневники написаны, остается полчаса. По опыту знаю, что расслабляться рано, и точно: подвозят двух больных с тяжелым шоком — автодорожная травма. Беру двух хирургов из нашей бригады и иду смотреть пострадавших. Самому заниматься ими уже некогда, но я должен быть в курсе, что произошло и что с ними здесь сделают.