Эгоистичный дурак, думала я, глядя, как он набивает рот сосисками. Он получал сосиски за то, что был мужчиной. Иоганна почему-то считала, что постояльцев-мужчин надо кормить лучше. Я наблюдала за ним, когда это стряслось: я уронила сигарету за вырез своего платья. Не знаю как, но только уронила. Просто она выскочила у меня из пальцев, и я почувствовала, что горю. Когда я почувствовала на груди жжение и увидела, как к моему подбородку снизу поднимается дым, я закричала.
— Горю, горю. — Я вскочила. Сигарета застряла за корсажем бюстгальтера, и было страшно больно.
— Mein Gott, тушите ее, — сказала Иоганна и, потащив меня за платье, пыталась сорвать его.
— Иисусе, — сказала Бейба, разражаясь громким хохотом.
— Делай что-нибудь. А! — воскликнула Иоганна, и, повернувшись ко мне, Юджин в тот же миг улыбнулся.
— Это она, чтобы на нее обратили внимание — сказала Бейба и, схватив молочник, стала лить молоко мне за ворот.
— Хорошее, прекрасное молоко, — сказала Иоганна, но было уже слишком поздно. Я была насквозь мокрая — целых полмолочника — и сигарета, естественно, погасла.
— Честно, я думал, ты нас разыгрываешь, — сказал мне Юджин, стараясь подавить смех, чтобы я не обиделась.
— Вы есть глупая девушка, — сказала Иоганна не то мне, не то Бейбе. Я пошла переодеваться.
— Что с тобой, ради Христа, спишь наяву, что ли? — спросила Бейба, когда мы вышли в коридор.
— У тебя прямо-таки идиотский вид.
— Просто я задумалась, — сказала я. Я обдумывала, каким образом заставить Юджина увести меня отсюда, прочь от них, чтобы мы могли целоваться в машине.
— О чем это, позволь тебя спросить?
Я не ответила. Я думала о том вечере, когда он впервые поцеловал меня. Однажды дождливым вечером, направляясь в Сити, мы проходили мимо Лиффи к Таможне, и неожиданно он сказал:
— Я когда-нибудь целовался с тобой? — и он вдруг поцеловал меня в тот самый момент, когда из кино повалили люди. У меня немножко потемнело в глазах и закружилась голова, так что я не знаю, был это короткий или долгий поцелуй. Тогда я полюбила и с тех пор всегда любила эту часть Дублина, потому что здесь я прикоснулась губами к тому его образу, который сама сотворила, и голубиный помет на здании Таможни казался белыми цветами, усыпавшими темный, старинный камень ее ступеней и крыльца. Потом, в машине, я распробовала вкус его языка и мы, как собаки при встрече, обследовали друг у друга лицо, и он сказал мне:
— Развратница.
Пока я так размышляла, Бейба заглянула мне за ворот, посмотреть, какие беды натворила там сигарета. Она так и лежала там, серая и набухшая; на груди был ожог.
— Ступай наверх, переоденься, — сказала она.
— Пошли со мной. — Мне не хотелось оставлять ее с Юджином. Я уже ревновала к тому, как на все, что он ни говорил, она отвечала: «Абсолютно», показывая свои ямочки.
— Ни за что на свете — сказала она, взявшись за ручку двери и взбивая свои темные, пышные, свободно падавшие волосы перед тем, как снова войти туда и усесться рядом с ним. В одетом задом наперед жакете, с выделявшимся на спине темным пятном вырезом и пуговицами, у нее был дурацкий вид.
Наверху я вылила на себя ведро ее духов, попудрилась и переодела платье.
Когда я спустилась вниз, Джанни сидел за старым пианино и мягко брал на пожелтевших клавишах аккорды, что-то напевая под гул общего разговора. Стол был сдвинут к окну, и Бейба объявила мне, что мы будем петь. Прислонившись к углу буфета, она запела своим легким, детским, чистеньким, словно раннее утро, голоском:
Не успели мы захлопать, как она запела другую песню, невообразимо нежную и грустную. В ней говорилось про человека, который однажды в детстве увидел в лесу девушку и с тех пор ее образ, даже когда он стал взрослым, никогда не покидал его. Там был такой припев: «Помни меня, помни меня, о помни до конца своих дней…» В конце, как будто слова песни имели для нее какой-то особый смысл, голос у Бейбы задрожал, и Юджин сказал, что она поет так сладко, как малиновка. Она чуть-чуть покраснела и вздернула рукава выше локтя, потому что в комнате было жарко. Ее покрытые золотистым пушком руки казались тоненькими и хрупкими, когда она опустила их на крышку буфета, прошептав, что ей очень жарко. Я видела, как он смотрел на нее, и знала, что ее пение будет часто звенеть у него в голове.
Вошел Густав. Иоганна открыла вино и, чтобы подольше растянуть его, поставила ликерные рюмочки. Время от времени пели то Бейба, то Джанни. Потом Бейба сказала, что раз я не умею петь, я должна прочитать стихотворение.
— Не могу, — сказала я.
— Ну, пожалуйста, Кейт.
— Давай, — сказал Юджин. Своим приятным, небрежным голосом он спел «Джонни, я тебя совсем не знала…»
Я стала рассказывать «Мать» Патрика Пирса — единственное стихотворение, какое я знала. Оно было чересчур эмоционально для такой маленькой жаркой комнаты. Когда я дошла до
Бог, ты жесток к матерям,
Нам страданье — их приход, их уход…,
Бейба хихикнула и вслух спросила:
— А как ты насчет семейного пособия?
Тут все рассмеялись, и я почувствовала себя дурой, и он был ненавистен мне, потому что смеялся со всеми, несмотря на свои:
— Браво, браво.
Бейба спела еще несколько песен, и Юджин записал слова нескольких из них на листочке и положил его в бумажник. Щеки у нее были красные, и не от румян, а потому что пылали от счастья.
— Вам жарко, — сказал он, встав между ней и камином, чтобы защитить ее от жара.
На большую любовь не способен никакой мужчина, думала я с горечью, следя за тем, как он, стоя у камина, улыбается Бейбе, посмеиваясь над дуэтом, который пели Иоганна с Густавом.
Вечер тянулся для меня долго и скучно. Уходя — это было около одиннадцати, — он даже не поцеловал меня и ничего такого не сказал мне.
Даже во сне меня мучила мысль о том, что я могла бы потерять его. Первое, что я вспомнила, когда проснулась, это как Бейба распевала «Алые ленты», а он ей улыбался. Было холодно, и я бросила на пол ночную рубашку и, встав на нее ногами, начала одеваться. Окно от мороза побелело, и с его верхнего края свисали сосульки разной длины.
Была суббота, напряженный для нас день, и я рано ушла на работу. Мне хотелось заполнить полки товарами.
— Ах, дорогая, — сказала миссис Бернс, когда я вошла. Она явилась сюда за колбасой и нарезанным беконом — они лежали на подносе для мясных изделий, стоявшем на мраморном прилавке позади кассы. Я была в шубе, которую он мне подарил, и она восхищенно расхваливала ее. Я сказала, что это Юджин Гейллард подарил ее мне, и она уставилась на меня долгим взглядом и сказала:
— Что! Он!
Я догадалась, что она хочет сказать еще до того, как она раскрыла рот. Он человек женатый, предупреждала она меня, и одному богу известно, сколько невинных девушек он толкнул на дорогу, ведущую к погибели.
Нет никаких невинных девушек, думала я. Все они потаскушки, вроде Бейбы, у которых одно предательство в глазах. Я спросила, правда ли, что он женат.
Она сказала, что она прочитала про все это в газетах то ли год, то ли два назад. Она помнила, что читала это, лежа в больнице, где ей оперировали вены, и женщина с соседней койки рассказывала про него и говорила, что она знает его с тех пор, когда он ходил в дырявых башмаках.
— Он женился на какой-то американке. Не то художнице, не то артистке. Что-то в этом роде, — сказала миссис Бернс. Сняв шубу, я уронила ее, и она комом валялась на полу. В этот момент я ненавидела ее.
— Хорошо, что я тебе сказала, — сказала миссис Бернс, удаляясь с кровяной колбасой, парой яиц и несколькими ломтиками бекона.
Я закрыла глаза и почувствовала, будто у меня в животе что-то падает вниз. Так вот чем все объясняется: его сдержанность, его загородный дом, рассказы про пустынные калифорнийские пляжи, где валяются жестянки из-под пива и гнилые апельсины, его одиночество.
Одно горе напоминает о другом. Стоя рядом с новой, измятой и скомканной шубой, я вспомнила ту ночь, когда утонула мама, и как я цеплялась за глупую надежду, что, может, это ошибка, и она войдет в комнату и спросит, зачем они оплакивают ее. Я молилась, чтобы он не был женат.
— Боже, пусть он будет не женат, — умоляла я, хотя знала, что мои мольбы безнадежны.
Автоматически расставляла я на полках банки с консервами. Вынула яйца из деревянного ящика и все до единого перетерла влажной тряпкой. Пятна, которые не отходили сразу, посыпала щепоткой бикарбоната, потом отсчитала чистые яйца по полдюжинам и разложила их в коробочки с перегородками, на которых было написано: «Свежие деревенские яйца».
Два яйца треснули у меня в руках; они уже были слегка подпорчены, и странный, сернистый запах тухлых яиц навсегда соединился в моей душе с ощущением беды.