Женщина из прошлого - Галина Щербакова

Галина Щербакова Женщина из прошлого

На похоронах подруги к ней подошла женщина и тихо спросила, не знает ли она, где у них, у крематорщиков, туалет. И я не знала и, честно говоря, тоже была этим слегка озабочена.

Женщина тут же исчезла, но скоро снова встала рядом и сказала, что туалет нашла, но он закрыт. Нет воды. Видимо, Ия засмеялась нервно и громко – на нее обернулись. Все-таки крематорий.

– Придется подождать, – сказала Ия женщине. – Тут ехать недалеко.

Но ведь она даже не знала, к кому из покойников пришла женщина, – а сказала, ехать недалеко. Но… что-то… что-то в лице подошедшей, в сдвинутом ее плече, а главное, в этих удлиненных прижатых ушах говорило Ие, что она ее знает, просто в суете жизни забыла, а вот та ее не забыла, потому и подошла именно к ней с интимным вопросом.

К этому времени – Ия это уже отметила – забылись многие, зато немногие так внедрились в память, что ничем их оттуда не выковыряешь, такие вечные стигматы. И еще были бы они – внедрившиеся – чем-то родственны или там не родственны, нет же! Чужие и посторонние…

Потом они ехали в дом покойной подруги, а приехав, дружно встали в очередь в туалет. Двери на площадке все нараспашку, соседка увидела «хвост» и тихо, чтобы не все слышали, предложила стоящим в конце воспользоваться их услугами. Но Ию как раз привлекли к выносу кутьи, потом все закрутилось, завертелось, и она потеряла из виду ту, о которой не могла даже сказать с уверенностью, что она «из наших похорон».

Назад домой Ия ехала в метро со знакомой учительницей, та жаловалась на время, избитая тема Ию раздражала, даже гневила, мол, как она может бормотать про какие-то глупости жизни, когда мы только-только столкнулись с самой матушкой-смертью, у которой уж точно без глупостей, ибо вообще без ничего, и тут выбирай – или глупость жизни в живом времени, или уж без глупости, но и без всего остального тоже. Вот этого метро, дороги, разговора, вкуса кутьи и водки, запаха табака. Да мало ли… Это Ия как бы отвечала своей попутчице, а на самом деле сидела молча и раздражалась. Интересно, если бы она ехала одна, если бы ее не перевернули всю глупости знакомой, могла бы она повести себя иначе в той ситуации, что ждала ее через двадцать минут вот этого самого живого человеческого времени?

Дома же Ия застала грех. Потом выяснилось, что Николай – муж – то ли по слепоте, то ли по невнимательности спутал время. Двенадцать часов – время кремации – у него превратились в два. От этого он стал считать и прихода Ии в пять часов никак не ожидал – он ожидал ее в семь.

Некая неизвестная Ие баба сидела с ногами на ее диване, в ее халате и пила кофе из ее чашки. Ну, прямо сюжет по медвежьей сказке. Николай побледнел так, что она подумала: сейчас умрет, и это будет самая справедливая смерть в мире. Она же – «баба» – так спокойненько и по-хозяйски спустила с дивана ножки, что Ия ощутила привычность этого движения: ишь, как мигом нашли ее лапы Иины тапки. А она ведь последнее время все не понимала непривычного запаха своих вещей и даже хорошо пугала себя прочитанным знанием, что изменившаяся секреция – запах там или его количество – может свидетельствовать о каком-нибудь набирающем силу заболевании. Ей и в башку не могло влезть, что просто в ее вещах потела чужая женщина.

Момент исчезновения «бабы» из квартиры прошел мимо Ии. Видимо, на сколько-то минут она умерла. В коридоре шло какое-то безмолвное шелестение, это она слышала с того света. Стукнула дверь, Николай вернулся, сел на диван – дурак дураком – и заговорил. Надо сказать, что Иино умершее сознание на момент его усаживания на диван уже вернулось к ней и бросило свой утешающе-спасительный круг, на котором и было написано, что он с корабля по имени «Дурак дураком». Сокращенно «Д.Д.».

«Из меня вес вынесли. Я стояла пустая, гудела, сквозила своей пустотой, я чувствовала хрупкость оболочки, которая может не выдержать давления пустоты и лопнет с громким писком». Вот так красиво складывались в Ие слова.

Николай же сидел молча, каменея в новом образе, они как бы являли собой разности стихий – земли и воздуха, что соответствовало правде их гороскопов, только наоборот. Ия, Козерог, была в этот момент легка и воздушна и могла (если не лопнет) лететь к «едрене фене», он же, Близнец, становился на глазах жены памятником самому себе, и его вполне можно было уже закапывать по грудь.

Теперь Ия вернулась из смерти и разложила эту историю у себя на столе, и, как полагается исследователю, смотрела на нее через разнообразные стеклышки, капая попеременно в действующих лиц контрастным веществом для более полного вычленения и препарации. Она понимала ситуацию так: они оба, и она, и «Д.Д.», оба ждут какого-нибудь звука, голоса. Она, чтобы с громким треском лопнуть, а у Николая тогда завершится процесс каменения, и она на самом деле поставит его на его могилу.

Голос первой подала Ия.

– Вынеси, пожалуйста, на помойку мой халат и тапочки, – сказала она как бы из внутренней пустоты.

И он это сделал. Ия видела, как запихивает он в большой старый пакет ее единственный приличный халат, как, натянув ветровку, выходит из квартиры. Ия принюхивается, причувствывается к этому состоянию: он ушел и не придет, не сейчас, нет, сейчас на нем домашние, с вытянутыми коленками штаны, а не придет завтра, к примеру, или через три дня… И тут Ия как-то оглушительно понимает, что она его давно не любит. Что она охвачена не горем, нет, она оскорблена другим: он это сделал, а она – нет. Кажется, Ия даже присвистнула, когда эта нехитрая и, можно сказать, мелкая мысль сформулировалась и встала перед ней, как лист перед травой. Или как там в фольклоре.

Ия пошла включать чайник. У нее не было другого чистого халата, и она влезла в старое ситцевое платье с выпоротой на боку «молнией». Но какое значение теперь имел ее вид? На ноги Ия напялила старые-престарые, со сбитыми задниками тапочки, в которых чувствовала себя заваливающейся назад овцой, такое у них свойство.

Николай вбежал в квартиру, и на лице его еще не остыл ужас: видимо, он боялся, что Ия запрется на все замки, что халат и тапки она хитромудро использовала в целях его изгнания. Попав в квартиру, он так ошеломленно выглядел, так по-детски стал счастлив, что просто кинулся на грудь жене и почти плача сказал, что любит только ее, а то, что она увидела, – все чушь.

И они сели пить чай. Ия сказала, что надо позвонить родителям приятеля их сына, ребята поехали шабашить – строить дачу их профессору. Время от времени кто-то из них звонит из Загорска, но уже давно не звонили. Говорила в основном Ия, но это не особый случай, она более болтлива всегда. Ия видела, как меняется изнутри Николай, и это не кажется ей, а чистейшая правда – Иино видение его превращения. В промежутке между глотками чая и возмущением профессором, который считает вполне пристойным нанимать дешевую рабсилу из собственных студентов, так вот, между всем этим Ия вспомнила рассказ Кафки о превращении человека в жука и подумала: «Как интересно за этим наблюдать и как хорошо в это время не любить, потому что любя этот процесс пережить было бы невозможно».

Ия знала, как повернуть вспять превращение: она просто должна начать разговор о другом, о бабе на ее диване, тогда все сразу встало бы на свои места, и пришли бы нормальные к данному случаю слова и нормальные эмоции. Хороша бы, к месту была бы и разбитая вдребезги чашка, вскрик и последующее «напоморде». В результате всего этого в Николае прекратилось бы «превращение», и они бы выплыли и вплыли, из водоворота в спокойную воду… Но все шло как шло. У Николая желтело лицо и острился нос, Ия никак не могла вспомнить, на кого он становился похож, и все продолжала и продолжала говорить о профессоре, а Николай смотрел на нее с ужасом.

Через час его увезла «Скорая». Врач сказал: «Вряд ли довезем», поэтому и предложил Ие ехать с ними.

Ия сидела рядом с носилками, и их прилично трясло. Николай смотрел на нее с мольбой, может, он все еще рассчитывал, что она поведет себя по нормальному сценарию и наконец заорет на него: «Ах ты, сволочь такая, так тебе, паразиту, и надо!» И подстегнутые естественным, общечеловеческим ходом вещей иммунные силы возьмут свое и заштопают дырку в сердце, из которой сейчас у него недуром хлобыщет кровь. Ия же гладила его руку и говорила, что все будет в порядке, и видела перед собой улыбку Моны Лизы, в которую в свое время так долго вглядывалась, что однажды раз – и поняла, что некрасивая женщина оставила всем потомкам нелюбовь к людям, а они, люди, – дураки, не хотят признаться, что их можно так не любить, а синьора знала – есть за что. Абсолютно точно есть. Но при чем тут Николай? Он невиновен, он, можно сказать, свят. Как скоро выкинул он халат и тапки.

Ия гладит его руку. Ия его жалеет. Ия его не любит. Привет тебе, Лиза Мона!

Утром врач сказал, что неожиданно для всех наступил перелом в лучшую сторону, но «тряхануло мужика прилично, с оттяжечкой».