Жертва тайги - Алексей Макеев

Алексей Макеев Жертва тайги

Антон из последних сил рванулся вперед, выдирая ноги из зарослей цепкого, прилипчивого чубушника, и с ходу спрыгнул с обрывистого берега на речную косу. Селезенка противно, даже болезненно екнула и сжалась. Мокрая галька, перемешанная с песком, поехала из-под ног. Он тут же брякнулся, завалился на бок, с минуту полежал, переводя дух. Потом Антон чуть поелозил, сбрасывая врезавшиеся, намертво въевшиеся в ключицы лямки рюкзака. Освободившись от тяжелой ноши, он сел и огляделся.

Где-то совсем близко, за крутым кривуном, гомонил на все лады речной поток, гудел и ярился в невидимой теснине на острых злобных шиверах, то бишь каменистых перекатах. Здесь же, прямо перед ним, хрустальная ледяная вода лениво, не торопясь, ходила по широкому кругу над темным бездонным омутом рядом с отвесной, поросшей седоватым тонким мохом базальтовой скалой. В глубоких косых воронках, как елочные конфетти, сновали, суетились, бестолково мельтешили разноцветные опавшие листья.

Есть хотелось зверски! Но только не жидкого супца из концентрата, не набившей оскомину тушенки, разогретой на костре, а чего-нибудь весомого, стоящего. Духмяной бы ушицы из свежей рыбки!

А потому Антон долго не рассиживался. Он смахнул топориком длинный и ровный тальниковый хлыст, достал из кармашка рюкзака мотовильце с тонкой, но прочной леской и быстро смастрячил удочку с незатейливой магазинной блесенкой. Антон долго вдоль и поперек хлестал воду в надежде на поклевку. Однако харьюзы, по-осеннему привередливые, ни в какую не хотели соблазняться пустой, никчемной обманкой. Пришлось ему пересилить себя и отправиться на поиски настоящей наживки.

С большим трудом Антону удалось отыскать полусгнивший трухлявый пень и путем долгих и нудных ухищрений наковырять из него с десяток толстых, весьма упитанных короедов. Но мучился он не напрасно! Теперь дело пошло гораздо веселей. Уже через несколько минут запрыгал, заскакал бешеным чертенком на узкой песчаной косе стандартный двухсотграммовый харьюзок, ослепительно сверкающий надраенным перламутровым серебром. Следом за ним и еще один, точно такой же, хоть линейку прикладывай.

Когда закончилась наживка, на кукане у Антона уже болталось шесть таких же одномерных красавцев, и он решил с рыбалкой завязать. На ушицу с лихвой хватит. Да и усталость, накопившаяся за нелегкий дневной переход, оказалась сильнее неуемного рыбацкого азарта. Теперь хотелось только одного: поскорей насытиться да отдохнуть.

Антон плотно, в полное удовольствие набил утробушку густым горячим ароматным варевом, а потом сноровисто проделал все давно знакомые нехитрые приготовления к обычной таежной ночевке. Он заготовил кучу увесистого сушняка, натянул на колышки легкую односкатную палатку — прилег и «поплыл», пригревшись. Антон растянулся у пышущей жаром, разгоревшейся нодьи [1] в приятной вязкой полудреме и перебирал в уме необычайно удачный прошедший день.

А подфартило ему действительно байгово [2]! Всего-то с полкилометра и отошел от места бивуака. Он спустился с пологой каменистой осыпи в густую темь старого древостоя, прошлепал сотню метров по мягкой, пружинящей под ногами травяной подстилке и обомлел, очумел от буйного восторга! Гордо поднимаясь над малахитовой бахромой папоротников, горела, пылала в прохладной тени головка гигантского панцуя [3]! Да еще какая! Едва ли не с кулак величиной. Чума! Отпад полный! Настоящее, редчайшее по нынешним временам упие [4]! Не чета чахленьким двадцатиграммовым клопышам, найденным до этого.

Полуметровый темно-зеленый стебель с развесистой розеткой из пяти длиннющих, еще не совсем увядших листьев величаво парил над травой, безраздельно царствовал на крохотной лесной полянке рядом с неохватным темнокорым стволом столетней липы.

Зрелище было настолько будоражащим, что Антону вдруг страстно захотелось петь и плясать от радости, перехватившей горло. В полном беспамятстве, с каким-то диким прискоком и козлячьим блеянием, он припустил вкругаля по полянке, но, на счастье, вовремя опомнился. Нечего давать пищу чьим-то чужим завидущим ушам. Теперь ведь немало всякой отстойной уголовной швали шастает по тайге, рыщет жадными, ненасытными волчарами в расчете на легкую поживу.

Ему вдруг пришло на ум древнее поверье. Ни в коем случае нельзя громкими восторженными воплями нарушать таинственный покой пугливого панцуя, а то он запросто может исчезнуть, раствориться в воздухе. Начнешь потом с досады пеплом голову посыпать. Да только поздно будет кусать локти. Ничего уже тогда не изменишь. Не вернешь обратно. Ничем уже своему горю не поможешь.

Антон остановился как вкопанный, прикусил губу, с опаской огляделся. Потом он скинул с плеч тяжелую поклажу, отставил ее в сторону и присел рядом со своей ценнейшей находкой на корточки, стараясь больше не отрывать от нее глаз. А вдруг и правда убежит пугливый панцуй, спрячется в непроходимой чащобе? Действительно пропадет, растает в воздухе? Уж лучше не ерундить, не рисковать понапрасну.

Но Антон тут же отрезвел, скривил рот в саркастической усмешке по поводу глупого суеверия и посоветовал самому себе: «Ты еще, дружок, зажмурься да распластайся ниц перед женьшенем [5], как какой-нибудь там древний замшелый манза [6]. Вот потеха-то будет!»

Вечернего часа, как исстари заведено у маститых корневщиков, он дожидаться, естественно, не стал, тщательно расчистил от мусора и травы прикорневой круг и немедленно приступил к копке. Настойчиво принуждая себя не спешить, не торопиться, Антон битый час так аккуратно, как только мог, ковырял землю вокруг корневища заточенной деревянной лопаткой.

Как он ни осторожничал, так и не сумел в целости сохранить тончайшие нитяные мочки. Все равно криворукому неумехе терпения не хватило! Порвал-таки, к величайшему позору и огорчению, пару-тройку волосяных отростков, снизив этим будущую стоимость своей редчайшей находки.

А корень был действительно из ряда вон! Таких богатырей ему еще никогда не приходилось держать в руках. Да что там держать! И видеть-то раньше не доводилось. Разве что на картинках.

Растопыристый желтобокий красавец — не меньше чем на сто с лишним граммов. Значит, ему за сотню лет перевалило. Один грамм — один год жизни. Но даже и не это самое главное. Исключительно важным было то, что этот увесистый диковинный корнище доподлинно напоминал своим обличьем человека! Вот она — крепкая шейка с головкой. Вот — натуральные руки! А вот и ноги! Пускай одна из них заметно короче другой, но она же все-таки имеется. Есть в наличии! Это существенно задерет цену корня. Ведь самый что ни на есть натуральный мужик [7] налицо!

Малиновый солнечный диск уже почти полностью сплющился на плешивой верхушке высоченной сопки, белеющей вдали, а Антон все еще никак не мог избавиться от эмоций, переполнявших его. Ему не удавалось успокоиться, расслабиться по-настоящему. Так, чтобы резкие надоедливые голоса сумеречных птиц растворились наконец на пороге сладкого облегчительного сна. Как он ни мучился, как ни ворочался с боку на бок, уснуть все равно не удавалось.

В конце концов он чертыхнулся, продрал глаза, с силой потер их, вылез из спальника и зябко передернул плечами. Промозглый стылый воздух неприятно дохнул в лицо. Холод мигом пробрал до костей. Антон на четвереньках принялся усердно раздувать притухший, едва теплившийся костерок.

«Вот же дурик! Гниловатую лесину выбрал», — корил он себя.

«Уть-то-та!» — неожиданно прорезал тишину голос наглой уссурийской совки, притаившейся где-то совсем рядом.

Антон вздрогнул и отпустил в ее адрес ядреный матерок. Птица шуманула в кустах, сорвалась с места и быстрой черной тенью пронеслась над его головой.

Широкий язык пламени наконец-то пополз с побагровевших углей, лениво лизнул толстое полено. Потом он нехотя распластался по всей длине нодьи и слегка, на пару-тройку метров, раздвинул кромешную темноту, подступающую со всех сторон. На душе Антона сразу же стало как-то неспокойно. Появилось неприятное ощущение своей полной незащищенности. Ясное дело, у костра в ночи ты как вошь на блюде. Отовсюду тебя видно, а сам слеп, прямо как крот на солнцепеке.

Он отошел подальше от огня, присел на корточки у самой воды, зачерпнул пригоршню и умылся, растер лицо, отгоняя остатки сна. Антон прикурил и замер, чутко прислушиваясь. Где-то далеко во тьме низко и гулко промычала трехперстка [8]. Птица помолчала немного и снова зашлась как ревун невидимого маяка, нагоняя тоску своим противным нытьем.

Этой самой тоски и так было выше крыши. Сейчас, спросонья, когда щенячья радость от неожиданной находки поулеглась внутри, уступив место трезвому рассудку, Антон уже не чувствовал себя до обалдения счастливым. После короткой передышки опять подступила, навалилась на плечи вся тяжесть нерешенных домашних проблем. Он скукожился как от зубной боли.