Щупов Андрей Лед
Андрей ЩУПОВ
ЛЕД
Глухое неопределенное состояние... Еще бы! Всего в нескольких сантиметрах от моего лица - основательно промороженные доски гроба. моя нынешняя парадная форма. Хотя... Не такая уж и парадная, если честно. Усохшая жилистая сосна выглядит занозисто и неопрятно. Почему-то бархат, затейливые виньетки с кисточками всегда пускают на внешнюю сторону - так сказать, на "свадебный" фасад. Очевидно, все тот же бисер, все та же пыль. В глаза и в ноздри... Чем-то это напоминает мои старые чопорные пиджаки с их барской брезгливостью к пятнам и перхоти. Как вальяжно они любили покачивать плечами, никогда не забывая держать нижнюю пуговицу расстегнутой, украшая лацкан скромным неярким значком, претендуя на вкус, на некоторое изящество. Пожалуй, я единственный знал их постыдную тайну тайну о ветхом пожелтевшем подкладе, о паучьих, проевших материю дырах, без разбора глотающих авторучки, деньги и носовые платки. Нелепый этот секрет я хранил на протяжении долгих-долгих лет.
Новый звук!.. Прислушиваюсь. Не сразу начинаю понимать, что это натужный кашель лопат. На мои доски с сухим треском сыпятся комья. Ей богу, жаль бархат! Хочется причитающе вопросить: "Его-то за что?" Должно быть, уже сейчас он обиженно блекнет под мерзлой глинистой грязью. Всего-то и удалось ему покрасоваться - жалких несколько часов под завывание труб и рокот барабана - и вот уже приговорен - в пике блеска и сиянии шелковистой свежести. Нелепо! Как все это нелепо! И даже земле, сонно шлепающейся на крышку гроба, в сущности все равно. Ей, повидавшей за тысячелетия всякое, не привыкать к своему нескончаемому перемещению. Всю жизнь в ней скреблись и копались, с безжалостным небрежением полосуя траншеями и окопами, взрезая речные протоки, шприцовыми жалами впиваясь в нефтяные артерии. Может, потому и плевать ей на чувства заживо погребаемого бархата, как плевать на того, кто отгородился сосновым панцирем от ее черных неласковых объятий.
До чего же противный звук! Шершавый перекат крошева над самым лицом. Я рад, что он становится глуше и глуше. Из-за него просто нет сил сосредоточиться, а мне обязательно надо собраться с мыслями. Назойливый, методичный, - он чертовски мешает! Правда, паузы между бросками заметно растягиваются, но что толку, если я знаю, что это всего лишь паузы. Всякий раз я напряженно жду очередного броска, и короткие временные интервалы до предела заполнены моим раздражением.
Может быть, они устают?.. Мои могильщики? Их ведь всего двое против мороза, тяжелой пешни и пары лопат, а в союзниках - проспиртованные мышцы да сипящие бронхи. От таких союзников плакать хочется. Металл инструмента давно успел застудить ладони, а вязнущее дыхание все настойчивее требует перекура.
Медленно!.. Как все это медленно!.. Впрочем, медленно ли? Что значит - это самое "медленно"? Не спеша, неторопливо, соразмеряя ход времени с нарастающей ломотой в суставах? А может, время для них и есть та самая чудовищная ломота, что отстреливает ревматические секунды, подавая команды на остановку, на непродолжительный отдых?.. В состоянии ли кто-нибудь осознать скорость льющейся пустоты, этот условный поток жизни? Или времени нет вовсе?.. Шагают себе разные мысли, поспевая в ногу с закатами и восходами, теплом и холодом, а память отщелкивает эфемерные километры, полагая себя зеркалом минувших реалий. И пыхтит, трудится в грудной клетке мускулистый толстяк, сжигая пулеметную ленту ударов, косясь на подлязгивающий ближе и ближе конец и убеждаясь, что в запасе еще сотни патронов, калит трескучие капсюли, выдавая нерасчетливо-длинные очереди. Нет и не может быть времени, - есть одна лишь пульсирующая жизнь! Взрывающая пустоту трель ударов! Так он думает, и его можно понять. Пальба, грохот - все это нарочно. Оглушить себя и пространство, чтобы позже внимать далекому эху, ответной канонаде, надеясь, что настоящей тишине суждено еще подкрасться не скоро.
Где то они сейчас мои пули, пущенные в живот тучному своду? Пробились ли в космос, уподобившись метеорам, или все, как одна, вернулись на землю? Скорее всего, - второе. Планета слишком сильна, чтобы можно было так запросто от нее оторваться.
А ведь и я...
Господи! я тоже сейчас в земле!..
Боже мой! Что же это? Что?!..
Вата в ушах, неясные всполохи перед глазами. Как черный, накинутый на голову мешок, слепота душит и давит. И уже не слышен раздражающий земляной шорох. На какой-то миг холод заволакивает все окружающее пространство, и я тоже становлюсь его частицей. Верно говорят, что кровь леденеет в жилах. Ужас и впрямь холодит.
Что же приключилось со мной? Где я? Неужели в могиле? Но это же бред! И мои могильщики... - я же думал о них! Разве можно быть мертвецом и одновременно сознавать это? Конечно же, нет! Тридцать раз - нет!.. Или все-таки - да? Не понимаю... Но хочу понять. Понимание, как огонек свечи, разгоняет душную ледяную тьму.
Итак, я в земле. Точнее, под землей, что, впрочем, одно и то же. И при этом продолжаю думать и рассуждать... Абсурд? Разумеется! Но тогда... Тогда откуда _они_ _все_ взялись? Откуда гроб с кисточками, откуда могильщики и эта окружившая меня со всех сторон земля?.. Да нет же, нет! Чепуха и чушь! Это еще не тишина. Это не может быть тишиной!
Не думаю... Не _могу_ думать. Промозглый порыв ветра задул свечечку понимания, и страх трясет ветхое решето, просеивая мысли мелким противным снегом. Из пустынных закоулков мозга доносятся поскуливающие взвизги. Что со мной? Где я?!.. Судорожная борьба с невидимым и неслышимым. Все до последней слабой искорки в моем замороженном мраке включается в напряженную попытку сдвинуть былое тело с места, сообщить ему хоть малейшее движение. Ведь у меня было тело! Туловище, руки, ноги... Они где-то здесь, рядом. В каком-нибудь полуметре! Да каком там полуметре, они - и есть я! Но почему тогда ничего не получается? Почему, черт возьми?!..
Продолжаю посылать злые импульсы куда-то в промозглую тьму, и они ныряют в нее, как в затягивающуюся на глазах прорубь. Ни звука, ни отклика.
Господи! Как же так?.. Не могу представить свое жаркое сильное тело ледяной мумией. Это все доски! Они не позволяют мне двигаться! Тиски деревянного карцера... Или может, земля успела взломать их и, просунув хищный язык, прижала меня к полу, расплющив до полного паралича? Но тогда отчего я не утратил способности мыслить? Мертвые не в состоянии думать! Это же очевидно! Стало быть, я жив? Конечно! Ведь я слышал работу могильщиков, - значит, это не может быть смертью!
Могильщики... Проклятые и во всем виноватые могильщики!.. Не было бы их, не было бы и нынешнего моего безумия. А может, их действительно нет? Просто-напросто я их придумал и представил. Ну, да! Вот она спасительная соломинка! Нет этих людей, нет и причины для моего раскручивающегося по спирали кошмара. Спокойно! Уцепиться за ветку и не оборваться. Хотя... Кто же тогда меня зарывал? Рыхлил землю и сбрасывал мерзлыми комками вниз? Снова ничего не понимаю. Чертовы могильщики! Одно-единственное слово ломает все мои умопостроения. И почему так душно? Кажется, я не дышу? Астматический приступ, коллапс, летаргия?.. Отчего даже веки меня не слушаются? Я никак не могу открыть их, - более того - я не имею ни малейшего понятия, закрыты ли они? Скорее всего, да. Покойникам принято закрывать глаза. Это я хорошо помню. Слишком страшно и слишком стыдно. Живым не пристало глядеть в распахнутые глаза мертвых. Оттого, верно, и разрешается плакать и плакать вволю. Слезы создают пелену, а пелена - тоже ширма и спасение... Впрочем, если даже я сумел бы открыть глаза, то, наверное, разглядел бы ту же тьму и те же неясные, порождаемые собственным ужасом всполохи. Видимо, следует согласиться с очевидным: я ослеп. Ослеп настолько, что не в состоянии даже плакать. Слезы - тоже привилегия живых. Вероятно, я действительно умер.
* * *
Оказывается, и в подобном состоянии есть что-то напоминающее сны. Да, да! Я только что спал! Или дремал - не знаю. И там, во сне, ко мне пришла память, приведя с собой за руку умиротворяющее спокойствие. Бесшумными гребками я словно одолел вакуумную полосу, вынырнув из черного болота, впервые увидев проблески света.
Прекрасно, когда что-то помнишь, способен хранить в сознании, по желанию выпуская перед собой на маленькую сцену, заново переживая часы и дни среди живого. Наблюдая прошлое, я отвлекаюсь от своей внешней слепоты, своих атрофированных чувств и неистребимых страхов. Почему-то в сравнение напрашивается затемненная комната, без дверей, без окон, с высоким лепным потолком. И вот посреди этой комнаты зажигается свеча, вторая, - на стенах оживают знакомые тени, и, напрягая несуществующее зрение, я воссоздаю людей из плоти и крови, озвучивая их речь, прорисовывая мимику. При некотором усилии удается воспроизводить даже целые эпизоды. Играть в кукловода не столь уж трудно. Крохотный театр в полном моем распоряжении. Нужно лишь быть добросовестным суфлером, а это у меня, кажется, получается.