Если бы из моей жизни вычеркнуть все по привычке сделанные во время бесед жесты и произнесенные фразы, то что в ней останется? Подумать только: мне надо было встретить выдающегося человека, чтобы осознать это! В Робере меня восхищает именно то, что он ничего не говорит и не делает, как обычные люди, и при этом в нем нет и намека на манерность или высокомерие. Я долго искала подходящее слово, которое могло бы характеризовать его внешность, одежду, слова, жесты: оригинальный -- слишком сильно; необыкновенный, особенный... Нет, я все время возвращаюсь к слову "изысканный", и мне бы хотелось, чтобы это слово не применялось ни к кому другому. Мне кажется, что этой особой изысканностью его натуры и поведения он обязан лишь самому себе, так как он дал мне понять, что его семья была довольно простого происхождения. Он сказал, что ему не приходится краснеть за своих родителей, но даже эти слова подразумевают, что человек менее прямой и благородный мог бы их стыдиться. Кажется, его отец был торговцем. Робер был еще мальчик, когда тот умер. Он неохотно говорит об этом, а я не осмеливаюсь его расспрашивать. Думаю, он очень любит свою мать.
-- Только к ней у вас могли бы быть основания ревновать меня, -- сказал он мне еще тогда, когда мы с ним были на "вы".
У него была сестра, но она умерла.
Хочу воспользоваться его отсутствием и появившимся поэтому временем, чтобы рассказать здесь, как мы с ним познакомились. Мама хотела взять меня с собой к Дарбле, которые пригласили ее на чай, где должен был выступать венгерский виолончелист, как говорят -- чрезвычайно талантливый, но я сослалась на сильную мигрень, чтобы меня оставили в покое и наедине... с Робером. Я уже не понимаю, как я могла так долго находить удовольствие в "светский развлечениях", или скорее я прекрасно понимаю, что в них мне нравилось лишь то, что льстило моему тщеславию. Сейчас же, когда я нуждаюсь в одобрении только со стороны Робера, мне безразлично, нравлюсь ли я другим, а если и не безразлично, то только потому, что я вижу, какое удовольствие он от этого испытывает. Но в то время, столь недавнее, но, как мне кажется, уже столь далекое, как высоко я ценила улыбки, комплименты, похвалы и даже зависть и ревность некоторых подруг, после того как однажды на втором фортепьяно я исполнила (и должна признаться, даже с блеском) оркестровую партию в Пятом концерте Бетховена, в то время как солировала Розита! Я старалась казаться воплощением скромности, но как же мне было лестно получить больше поздравлений, чем она! "Розита -- профессионал, тут удивляться не приходится, но Эвелина!.." Больше всего аплодировали люди, в музыке ничего не понимающие. Я знала это, но принимала их комплименты, над которыми должна была бы посмеяться... Я даже думала: "В конечном счете они обладают большим вкусом, чем я предполагала". Вот так я постоянно уступала этому абсурдному тщеславию. Хотя, нет, сейчас я вижу, какое развлечение можно найти во всем этом: смеяться над другими. Но в любом обществе именно я всегда кажусь себе самой смешной. Я знаю, что не очень красива и не слишком умна, и плохо понимаю, что Робер нашел во мне такого, за что смог полюбить меня. Кроме средних музыкальных способностей, я не обладаю никакими талантами для того, чтобы блистать в обществе, а несколько дней тому назад я вообще бросила фортепьяно, и, вероятно, навсегда. Ради чего? Робер музыку не любит. На мой взгляд, это единственный его недостаток. Но с другой стороны, он столь тонко разбирается в живописи, что я удивляюсь, почему он сам не пишет. Когда я ему об этом сказала, он улыбнулся и объяснил, что, когда тебя природа "наказала" (он употребил именно это слово) слишком разнообразными талантами, самое трудное -- не придавать излишнего значения тем из них, которые меньше всего его заслуживают. Чтобы по-настоящему заняться живописью, ему пришлось бы пожертвовать очень многим, и, как он мне сказал, не в живописи он может принести наибольшую пользу. Думаю, он хочет заняться политикой, хотя прямо он мне об этом не говорил.