Бредшо услышал и раскричался так, что его одернули:
– Слушай, это твоя сестра или сестра Кукушонка?
Хозяйский сын, однако, сказал:
– Чужестранец прав. Марбод поступил очень плохо. Потому что тот, кто зарубит мечом женщину, оскверняет железо и отдает его во власть покойнице. Та и наколдовала перед смертью: быть этому мечу как бочке в аду, брать, да не наполняться.
Монах-шакуник слушал разговор, улыбаясь одними глазами. Для него сродство меча и адской бочки явно не требовало для подтверждения акта колдовства.
– Марбод Кукушонок, – сказал он, – был бы весьма богат, если бы не тратил все, что стяжал мечом, на судебные штрафы. Последний вергельд за него заплатил храм: триста ишевиков за Ферла Зимородка.
– Шестьсот ишевиков, – удивился один из соседей. – Ферл был королевским конюшим. И зарубил его Марбод прямо на глазах короля.
– Шестьсот, – согласился монах. – Храм заплатил триста, и еще Марбод Кукушонок отдал одного из своих белых кречетов.
* * *Храмовые торговцы продавали не вещи, а узоры. Люди в деревне покупали узоры на стеклянных бусах и лаковых браслетах. Люди в замке покупали узоры на мечах, швырковых топорах, щитовых бляхах, коврах и шелковых тканях.
Ванвейлен не мог не признать, что его умозаключения об упадке ремесел и искусств по ту сторону Голубых Гор были несколько преувеличены. Никто в поместье не плел таких кружев и не ткал таких ковров. Камни торговцев-шакуников были огранены много искусней, а клинки были прочней и надежней, нежели в покинутом заморском городе.
Как и подобает представителям культуры более развитой, монахи-шакуники не только скупали меха и черепашьи щитки, но несли в массы передовое представление о мироздании.
Ванвейлен сошел на широкий двор под родовой дуб, где глава каравана, отец Адрамет, объяснял дружинникам, что на том свете человек не так живет, как на этом, как то раньше считали глупые воины. Вовсе нет. На том свете от человека остается только душа, а от вещей – изображение.
Из этого следовало, что раньше, например, чтобы человек имел на том свете коня, надо было коня положить в могилу. Теперь же было достаточно положить изображение коня – одно, два, три, тысячу – и иметь на том свете табун крылатых лошадей.
Новые времена – времена головокружительного, хотя и посмертного, обогащения! Дружинники кивали и раскупали пластины с крылатыми конями и костяные жертвенные деньги.
Отец Адрамет и другие смело входили в крестьянские дома. В домах над очагами сушились шкуры. Шкуры дубились оленьим пометом и порченой рыбьей икрой, но отца Адрамета, в господском кафтане или шелковом зеленоватом паллии, затканном по подолу ветвями и травами, материальная обстановка смущала так же мало, как оборванных проповедников ржаного королька.
Отец Адрамет объяснял молодому охотнику-крестьянину:
– Три часа ловишь куницу, два часа наказываешь дротик за то, что он ее поймал, чтобы душа куницы не подумала на тебя плохого. А теперь, – продолжал монах, – возьми этот железный наконечник: на нем с самого начала признано: «Это я тебя поймал», и двух часов на оправдание не нужно.
Крестьянский сын глядел на дротик, как на невесту, мать его неодобрительно вздыхала: хитрый монах достал дротик после того, как было выменяно все необходимое для дочкиной свадьбы. Получалось, что дротик надо менять в счет будущего лета. И уже не раз так бывало с этими монахами, что влезешь в долги из-за бус и дротиков, а потом надо продавать, чтобы расплатиться, сына или дочь.
– Железо – господская вещь, – сказала женщина.
– Да, господская, – с вызовом заявил сын. – Такой дротик купить, все равно что найти хорошего господина: ни по каким куньим судам таскаться не нужно, береги время и наживай добро.
И выменял три штуки.
Ванвейлен, присутствовавший при этой сцене, осклабился и смолчал: он не бог, всех не выкупишь.
Да впрочем, глава каравана, отец Адрамет, и с богами умел поспорить. Что ему законы на скалах: у него и на законы была управа в виде комментариев. Ему-то, истинному жителю страны Великого Света, был известен тайный смысл имен, он доказывал: законы на скале ограничивают не число добытых панцирей, а число убитых черепах. И очень умно делают. Потому что в древности панцирь над огнем снимали не с убитой, а с живой черепахи. Потом черепаху отпускали наращивать второй панцирь, – и закон был соблюден, и равновесие в природе не нарушено.
Через три дня отец Адрамет навестил корабль в сопровождении Марбода Кукушонка. При виде золота глаза его засветились страшным волчьим блеском. Он оглядел хозяйственную утварь на стенах и равнодушно сказал:
– С тех пор, как государь отвратил свой взор от заморских краев, там немногому научились.
– А это что? – вдруг удивился он. – Обряд какой?
Ванвейлен осклабился:
– Нет, это черепаха. Я ее третьего дня поймал для проверки и снял, с живой, панцирь. И она, представьте, нового не нарастила, а сдохла…
Марбод Кукушонок расхохотался и хлопнул Ванвейлена по плечу.
Монах продал заморским торговцам несколько восхитивших их безделушек и объяснил, как проехать морем в королевский город Ламассу.
– Я слыхал, – сказал Ванвейлен, – там через два месяца будет весенняя ярмарка. Много ли я выручу на ней за шкуры?
Ванвейлену досталась довольно большая добыча, причитавшаяся участнику Марбодова похода.
Монах удивился.
– Какая ярмарка? Ярмарка – это для простонародья. Есть еще в Ламассе купеческий цех, – но они чужого торговца со свету сживут, если у него нет покровителей. Есть еще знатные люди. Но знать норовит чужакам не платить. Торговля ведь выгода бесчестная, не то что выгода от похода или от игры в кости… Я вам дам письмо в храм Шакуника. Бог у вас все купит по самой справедливой цене, и шкуры, и золото, и продаст все, что вам надо. Храм Шакуника много значит теперь в стране. Наш монах, господин Арфарра, главный королевский чародей и советник. Это он строит Ламассу заново.
«Арфарра, Арфарра, – завертелось в голове Ванвейлена, – а, это та сволочь, которая поссорила Марбода с королем».
– Я, – сказал Ванвейлен, – не собираюсь ничего покупать в Ламассе. Я хочу ехать в империю. Там ваши шелка выйдут мне дешевле.
– Это очень трудно, – попасть в империю.
– Да-да, она окружена стеклянными горами и огненными реками. Однако Западные Острова тоже, согласно местной географии, окружены огненными реками, и, как видите, я сюда прибыл.
Колючие глазки монаха так и вознились в дикаря с Западных Островов. О-го-го, любопытный нынче пошел дикарь, вольнодумный…
– О нет, – сказал, помолчав, монах, – империя окружена не огненными реками, а всего лишь таможнями. И, к слову сказать, наш храм и лично господин Даттам имеют монополию на ввоз в нее золота.
– Мо-но-по-лия, – весело изумился Ванвейлен, – да что вы мне голову морочите? Здесь у кого меч в руках – у того и монополия…
Монах усмехнулся.
– Здесь – да. В империи совсем другие условия, чем здесь. Или вы не слышали песен в замках и рассказов в селах?
Ванвейлен молча поигрывал кошельком, – шитым подарком монаха. Кошелек изображал страну Великого Света: шелковые ветви, золотая черепаха, мед праведности и Серединный Океан. Витиеватая надпись напоминала надписи на скалах и уверяла, что одинаковые золотые обитатели кошелька будут усердно трудиться для хозяина улья. Пожелание одинаковости было явно нелишним. Здешние монеты редко бывали одного веса: их нещадно портили и опиливали. Полновесные – зарывали в землю.
Ишь ты консалтинговый агент! Много тут охотников меня просвещать за мои же деньги!
– Ах совсем другие условия? – сказал Ванвейлен. – Вы не можете мне объяснить, как в стране, завоеванной теми же, что и здесь, аломами, образовались совершенно другие условия? Сдается мне, что эти условия придумал ваш язык, чтобы заработать, не сходя с места, большую комиссию на моем золоте.
Тут Ванвейлен случайно глянул на Марбода Кукушонка и вздрогнул. Тот разглядывал улей-кошелек в руках заморского торговца, и на красивом его лице на миг мелькнуло такое выражение, что, будь Кукушонок колдуном, все молоко в округе, несомненно, в этот миг бы скисло.