— Как деда к коню привязали и по двору тягали. Как Агафью копьями… старая была… Архипа, который за нами с малого ходил, смолой облили и подожгли…
— Маму…
— Она кричала. Отца звала… мы думали, что деда… мы в дровах спрятались. Не знаю, может, Божиня глаза отвела, может… нас искали… дом перевернули весь… нашли бы, конечно… кто-то сказал, что надо поджечь, тогда или вылезем, или сдохнем, — Елисей говорил коротко, жестко. И лицо его поплыло, заострились черты, вытянулись, и кольцо вокруг сердца задрожало. — Так и сдохли бы… в дыму… в огне… на копьях… не важно…
— Он пришел. Дед наш… другой. Он привел стаю. Два десятка оружных конников… это много даже для волков. Но стая… они… не выли… шли тенями… пришли и… люди не поняли, что… почему… полыхало… а волки…
— Сожрали ублюдков, — спокойно произнес Елисей. — Я помню.
— Я тоже. К сожалению, — Ерема передернул плечами. — Иногда вижу… огромный волк черной масти… он был мало меньше лошади… в него стреляли… в них всех стреляли… только куда людям… волки разодрали их…
— Скажи, что невинных.
— Не скажу, просто… жутко.
— Он впечатлительный, — бросил Елисей. — А я проклятый… мы оба проклятые волчьей кровью, но я больше. У него не проявляется почти. А я вот…
— Не спеши, Лис, — Ерема подал руку, помогая брату встать. — Сказки так не рассказывают. Тогда волки достали нас из поленницы. И вожак подставил спину. Понес… так мы познакомились с дедом.
— Он перевертень. Старый. Когда-то боярин обидел его невесту, вот он и сменял душу на волчью шкуру мести ради. Так и жил… он нам и рассказал, что про бабку нашу, что про матушку, единственную дочь свою, которую тоже любил. И из любви этой в лесу жил, зверем… она знала. Однажды набрался смелости, рассказал. И она приняла, что его, что правду. Сказала, что Божиня ее матери лишила, но дала двоих отцов. Не захотела бросать того, кого называла батюшкой от рождения. Да и Волк бы не позволил. Что он мог дать ей? Логово в лесу да охоту полуночную? Он был рядом… и если бы решился прийти прежде, думаю, и царю бы не поздоровилось.
— Волк опоздал.
— Да. И мучился тем долго…
— Мы жили в стае. Года два.
— Больше.
— Дед учил нас. Следы читать. Слушать лес. Слышать лес. И тех, кто в нем обретается… он бы и на охоту повел, но обнаружилось, что я — калечный, — признался Ерема.
— Скорей уж я.
— Во мне почти нет волчьей силы.
— Зато во мне с избытком…
— Человеку нечего делать с волками.
— А волку не место среди людей, — добавил Елисей. — Дед не хотел нас разлучать. Но оставь он Ерему и… он бы одичал. А это не лучшая судьба. Меня к людям отправить? Рано или поздно, я не сдержусь. Убью. Сначала одного, потом другого… и не человеком убивать стану… а может, и не дойдет до смерти, может, я просто обернусь и кто-нибудь заметит. Тогда и разбирать не станут, сразу на колья…
— Она сама нас нашла. Матушка… царица, — поправился Ерема и смутился оттого, верно, что не ту, которая родила, матерью назвал. — Не знаю как. Никто не знает. Но она сама нас нашла. И не побоялась явиться к Волку. Нет, не одна, с магиком старым… говорила… о чем — не ведаю, но убедительна была, если он позволил нас забрать.
— Нас каждый год к нему отпускали. На месяц. Привозили… к логову привозили. Оставляли. А в оговоренный срок он выводил нас к месту, где ждали ее люди. Когда мы спросили, почему… он сказал, что это единственный для нас способ выжить. Что царица поклялась своей кровью не чинить вреда, а помочь. И помогала. Учила. Мы благодарны ей… когда Лиса стала луна звать, его забрали…
— Нам плохо друг без друга, — Елисей плеснул водой на лицо. — Мне… мне предложили тогда или уйти к волкам… или запереть волчью силу.
— Он не захотел меня бросать.
— Ты бы пошел за мной, а тебе среди волков…
— Вот и мучается. Дед не злился. Сказал, что у каждого своя дорога. И научил Лиса тому, что сам умел. Перевертни тоже к магии способны, но у них особая… ведьмачья. Когда он много ее использует, то случается… ты видела, что случается. Так-то вот, Зослава.
— И как тебе сказка? — поинтересовался Елисей, все также криво усмехаясь.
— Страшная, — не покривила я душою.
— Но ведь закончилась хорошо.
— А разве закончилась, — я зацепилася за взгляд желтых глаз.
И тихо стало.
Молчали царевичи. Евстигней ногтями любовался. Еська, присевши на корточки, раскачивался взад-вперед. Егор веки смежил, будто спит. Емельяна и вовсе почти не видать.
— Не закончилось, твоя правда… — произнес Ерема почти шепотом. — Но о том лучше помалкивать.
— Обо всем лучше помалкивать, — Елисей протянул мне руку. — И раз уж не боишься перевертня, то…
Руку я приняла.
Чего боятся? Небось, и про берендеев всякого сказывают. А Елисей… да обыкновенным парнем гляделся. Больным, правда, ну так давече едва ль наизнанку не выкрутился, а с этого ни у кого здоровья не прибудет. И рука обыкновенная.
Ладонь широкая.
Пальцы короткие, будто обрубленные. И ногти… да ногти, а не когти, розовые, стриженые криво. А может и не стриженые, но грызеные, кто их, нелюдей, знает? Еще надобно сказать, что рука эта рыжим кучерявым волосом поросшая. Тут-то мне и вспомнилось, что про первертней сказывали, будто бы и в человечьем обличье они волохаты дюже, дескать, хоть ты на пряжу вычесывай. А что, носки с собачьей шерсти — самое найпервейшее средство, ежели ноги крутит. Небось, с перевертней не хужей бы вышло.
Я ажно призадумалась.
Со своего кобеля цепного, скотины дюже поганой норовом, Маришка с полмешка начесывала. А перевертень, ежель матерый, здоровей кобеля будет. И косматей. И стало быть, шерсти больше даст.
— Зося? — Елисей, видать, почуял чегой-то и руку свою поспешил высвободить.
— Ась?
— Не боишься, стало быть?
Ну… если б он в волчьем обличье был. Да с клычищами. Да косматый. Я б десять раз подумала, надо ли за ради каких-то носков к нему лезти. А человека? Нет, не боюсь.
Не понимаю только, зачем они мне эту историю рассказали?
Не ради ж того, чтоб сказкою занять.
А спроси — не ответят.
Но я б спросила, да не успела. С протяжным скрипом отворилася дверь…
Глава 8. Внове о тайнах великих и малых
Кирей не вошел — ввалился, и рухнул бы, когда б не Егор, плечо подставивший.
— Если вздумаешь помирать, — любезнейше предупредил царевич, — то давай в другом месте…
— Может, мне тут нравится, — Кирей на плече повис и, мне почудилося, сделал это с преогромною радостью. А что, плечи у Егора широки, на такие не одного азарина повесить можно.
И сам он невысок, но кряжист, что твой дубок.
— Мало ли, чего кому нравится… — пробурчал Егор. — Ты помрешь, а нам убирать…
Выглядел Кирей… да краше в гроб кладут. Коса растрепалася. Сам белый, но как-то неровно белый, с желтоватыми пятнами. Глаза запали. И с лица схуд, будто месяц его недокармливали. Идет еле-еле, больше по полу ногами шкребает, чем идет.
А пахнет от него… дымом пахнет.
Гарью.
Рубаха в подпалинах.
На шкуре ожоги россыпью.
— Эк тебя угораздило, — Еська с другой стороны зашел, приобнял азарина любя, да так, что Кирей зашипел.
— Аккуратней!
— Эт тебе надо было аккуратней, а у нас, уж извини, как выйдет… за целительницами послать?
— Нет.
— Зря… тебя исцелять многие готовы… Зося, не подмогнешь жениху.
— А…
— А ты молчи, болезный… развели тут. Один калечней другого… смотреть противно… — Еська помог Кирею сесть и, опустившись на корточки, принялся сапоги стягивать. — Зославушка… отдаю его в твои заботливые руки.
И подмигнул так, мол, не теряйся.
Кирей застонал и, на кровать рухнувши, веки смежил, за что и получил от Еремы затрещину.
— Не прикидывайся. Сумел нагадить, сумей и ответить…
— Я тебя ненавижу.
— Ага… взаимно, харя азарская, — сказано сие было без злобы, скорее уж по привычке. — А ты, Зослава, не стесняйся. Ежели чего — поможем… подержим там…