В городе из уст в уста передавали рассказ о том, как сотню лет назад победители из-за шторма не подобрали своих убитых и, когда корабли вернулись в город со славой, Совет приказал казнить полководцев. И никакие мольбы не помогли.
Но страшилка и есть страшилка, а на деле, если хоть кто-то вместо дна морского попадал на городское кладбище, то и за это надо сказать спасибо.
А за то, что попадали они в более-менее приличном виде, нужно сказать спасибо ночной страже. И мне.
В общем-то работа была женская — мытье, шитье, краска, отдушки. Вот только занимались ею, если не считать меня, пятеро негодных к военной службе парней, то и дело бегавших за ближайший барак облегчить желудок.
А когда под утро на причале появлялись первые родственники, Густ неизменно совал мне такую охапку дров, что я едва до земли не сгибалась. И говорил:
— Придешь домой, обязательно помойся хорошенько. Хорошенько, слышишь! Смотри, воды не жалей. В общем:
Юн юницу полюбил,
Юн юнице говорил:
«Я тебя люблю!
Дров тебе куплю!»
Да, забавное это было время, когда парень мог выразить симпатию девушке таким вот образом.
Причем дрова были серьезные: по большей части просмоленные корабельные доски. Как они потом в печке гудели да трещали!
Потом, под вечер, когда всех узнанных покойников родичи развозили по домам, я снова возвращалась в Порт.
К неузнанным.
Тут и начиналось мое настоящее дело. Я просто смотрела на них и запоминала.
Потом Густ и ребята увозили их, чтоб похоронить на старом кладбище.
А я шла в храм, кормила свою богиню и рассказывала ей. Подробно о каждом. Об одежде, волосах, родинках, шрамах, бровях, губах, ладонях. И о том молчаливом ожидании, которое видела на их лицах. Словно души их все еще блуждали где-то неподалеку, но боялись обратить на себя внимание, как дети из хорошей семьи. Старались не подать вида, что им боязно отправляться без проводника в дальнее путешествие. И я просила свою богиню проследить, чтоб они не заблудились, не сбились с дороги. Больше за них попросить было некому.
Мою богиню зовут Гесихия, что значит Тишина.
И если я разбираюсь в чем-то, кроме мяса, пива, чистки ножей, мытья посуды и стирки половиков, так это в молчании.
Потом, во исполнение обещания данного Густу, я грела воду и мылась.
Не потому, что хотела от чего-то очиститься, я вовсе не чувствовала себя оскверненной от возни с покойниками, а просто, чтобы сделать приятное хорошему человеку.
Может быть, Густ с его чистоплюйством сохранил меня той зимой от вшивой лихорадки.
Хотя сквозняки по храму гуляли такие, что все шансы познакомиться с ее сестрицами Трясеей и Душеей у меня были.
Такая вот у нас получилась война.
Странная немного, но, наверное, не хуже и не лучше любой другой. Только я надеялась, что изгнание из столицы означает, по крайней мере, что меня освободили от всего этого. Ан нет.
3
Однако дела в «Конце Света» все же складывались повеселей, чем я предположила сначала.
Потому что, едва на небе прорезалась неровная, как первый зуб, половинка луны, рогожка на козлах вдруг зашевелилась.
Покойник подергался, покрутился, потом откинул рогожку, сел, осмотрелся, почесал в затылке, спрыгнул наземь.
Причем выглядел он весьма живым.
Я, правда, не встречала раньше оживших покойников, но мне почему-то казалось, что от них должно нести мертвечиной.
Запаха я, конечно, все равно бы не различила, но этот двигался легко и свободно, да и шея его теперь свернутой не казалась.
Народ в трактире разговоров не прервал, будто так и надо.
Нищий, мирно дремлющий у стены, тоже глазом не моргнул.
И только псина у ног нищего, почуяв покойника, подняла голову и заложила уши.
Покойник развел руками, словно говорил: «Прости, не тревожься,» — вышел тихонько за ворота и растворился в темноте. Я повернулась к кухарке.
Той мои округлившиеся глаза и отпавшая челюсть явно доставили удовольствие.
Наутро я коленопреклоненно тру и скоблю пол в трактире, а сама размышляю над историей, которой вчера меня угостили здешние завсегдатаи.
Вот уже почитай два года, как поселились в «Конце Света» оборванец и пес. Оборванец — парень тихий, безвредный, день напролет корзинки плетет, и собачина тоже воспитанная, лишний раз не гавкнет. Поэтому их не гонят.
Только, верно, кому-то этот оборванец все же сильно насолил. И каждый вечер появляется в трактире некий тип и норовит беднягу-нищего пришить.
Но только этот убивец за оружие схватится, как верный пес поднимает лай, и тут же с убивцем какая-нибудь нежданность случается: то на собственный нож напорется, то споткнется, да головой об камень, то, как вчера, с лестницы сверзнется.
А самое забавное, что едва взойдет луна, как убивец оживает и скрывается. До следующего вечера.
Люди его поначалу боялись, потом за два года привыкли и даже что-то вроде развлечения себе устроили, ходят каждый вечер, смотрят, что этот недотепа на сей раз учудит.
Нищий тоже не пугается, верно, крепко верит в своего защитника.
А хозяин, понятно, рад радешенек, только что лопатой деньгу не гребет.
Вот такая история получается. Чудны дела ваши, боги! Но как подумаешь, в какие вы игрушки играете, пока мы тут покойников обмываем десятками, так прямо забралась бы на небо и хорошенько там всех отшлепала!
Закончив работу, я выношу свою богиню поползать по траве, благо тепло (да что там тепло, парит совсем по-летнему, дождя бы не было!), а сама устраиваюсь на крылечке — отдохнуть.
И гляжу на то, как за забором нищий играет со своей собакой. (Кстати, неожиданно оказывается, что взглянуть на него приятно. Лицом молод, волосами кудряв, в плечах широк, в поясе узок. Да на таком пахать надо!)
Нищий бросает палку, собачина в полном восторге за ней мчится, хватает, тащит назад, головой крутит, поди, мол, отними.
И все бы славно, знай гляди и умиляйся, вот только одно мне странно — молчит собачина. Не лает, не повизгивает, не взрыкивает.
Первый раз такую вижу.
И тут я поспешно зажимаю рот ладонью.
Потому что боюсь, как бы следующая мысль не выскочила у меня изо рта и не зачирикала на весь двор: «Посмотрите-ка! Неужто не видите?! Пес-то ЧЕРНЫЙ!»
Не знаю как у кого, а у меня ни одна мысль в голове долго не задерживается — сразу в руки и в ноги.
Поэтому я засовываю свою богиню назад в лукошко и, оставив ее на крыльце, бросаюсь к курятнику. Распахиваю дверь и вижу: полдюжины несушек, четыре беленьких, две рябенькие и петушок — черный.
М-да.
И тут я поступаю так, будто хочу, чтоб меня скорей выгнали из трактира поганой метлой.
Хлопая в ладоши и взмахивая юбкой, начинаю гонять петуха по курятнику.
Он от меня исправно бегает, взлетает на насест, потом рухает оттуда вниз, и все это без'единого кукареку. Чего я и боялась.
Больше всего похоже на то, что я скоренько отправлюсь собирать цветочки на лугах Анойи-Безумия.
Но жизнь — штука упрямая, и если она так настырно тычет тебя во что-то лицом, глупо закрывать глаза.
Нет, я, по-видимому, твердо решила распроститься со своим прекрасным будущим на здешней кухне. Нет, от работы я пока не отлыниваю. Пока.
Просто едва выдается свободная минутка, я забираюсь по приставной лестнице на крышу курятника и сижу там, озирая окрестность.
По счастью, трактир стоит на горке, и мне с крыши хорошо видно все до самого горизонта: речка, холмы, рощицы, деревеньки.
Ближе к вечеру и впрямь начинает накрапывать дождик, но я все сижу, будто наказанная, и гляжу во все глаза.
Слава мне и богине, углядела, не пропустила!
Черная точка показывается из одного лесного острова и тут же ныряет в другой.