Но его глаза и уста оставались крепко сомкнутыми и, чтобы раскрыть их, крошечная армия вооруженных рычажками гномов вышла откуда-то из мрака в его голове и усердно принялась за работу. Это был первый проблеск сознания.
Женщина ухаживала за ним. Он мог чувствовать ее прикосновение и слышать ее движения. По лицу у него текла вода. Потом он услышал, как кто-то заговорил рядом с ним рыдающим голосом, но слов разобрать не мог.
С огромным усилием он открыл глаза.
— Слава Богу, вы живы, мсье! — услышал он голос, словно доносившийся откуда-то издалека. — Вы живы, живы!
— Поживем еще! — глухо и не без гордости пробормотал он. — Поживем еще…
Он был очень зол на гномов за то, что они покинули его; ведь как только они ушли со своими рычажками, его глаза и губы снова плотно сомкнулись; по крайней мере, ему так показалось. А потом с ним начало твориться что-то странное. Кто-то куда-то потащил его. Он чувствовал, как под ним скрипит песок; иногда его переставали тащить. Затем ему показалось, что заговорил еще один голос. Слышались два голоса, иногда понижавшиеся до шепота. И странные видения являлись ему. Ему казалось, что он видит женщину с темными глазами и блестящими черными волосами, которая внезапно превращалась в другую, с волосами огненно-золотыми. Она была совсем не похожа на Милые Глазки, как его расстроенный мозг прозвал первую. Подобно ослепительному солнечному лучу было это второе видение с отливавшими огнем волосами и необычайным лицом. Он всегда радовался, когда оно исчезало и возвращались Милые Глазки.
Дэвид Карриган совершенно не знал, сколько времени длились все эти странные переживания — час, день или месяц. А может быть, и год, потому что никак не мог припомнить, когда он познакомился с Милыми Глазками. Ему казалось, что он уже давно и хорошо их знает. В то же время он совсем забыл и жуткий обстрел под палящей жарой, и реку, и поющую малиновку, и любопытного кулика, наметившего дорогу последней пуле его врага. Он вступил в какой-то новый мир, в котором все было неожиданно и призрачно, кроме этих темных волос, черных глаз и бледного прекрасного лица. Иногда он видел его с поразительной ясностью, но каждый раз потом он снова погружался в темноту, и звуки милого голоса становились все слабее и слабее.
Наконец все окончательно смешалось в его голове, и он очутился в немой беззвучной тьме. Казалось, он лежал на дне глубокого колодца, и последние проблески его сознания погасли под давившим его мраком. Наконец где-то высоко над этим колодцем забрезжила бледная призрачная звезда. Она медленно спускалась к нему сквозь бесконечную тьму и чем ближе подходила, тем бледнее становилась ночь. Наконец звезда превратилась в солнце, и солнце рассеяло тьму. С наступившим рассветом он услышал пение птицы где-то над самой его головой. Когда же Карриган открыл глаза и понял, что пришел в себя, то увидел, что лежит под той серебристой березой, на которой пела малиновка.
Сначала он не спросил себя, как попал сюда. Глядел на реку и на белую полосу песка. Там была скала и возле нее его дорожный мешок. И также винтовка. Невольно перевел глаза в ту сторону, где в кустах была засада. Теперь и они были залиты солнцем. Но там, где он сейчас не то сидел, не то лежал, не то стоял, — он сам не знал, что именно, — была тень и упоительная прохлада. Над ним склонялся своей зеленой листвой кедр, а сам он был прислонен к стволу серебристой и густолистой березы. Там, где покоилась его голова, он нашел мягкий, только что сорванный мох. Рядом стояло его собственное ведерко, наполненное водой.
Он осторожно пошевелился и поднял руку к голове. Пальцы нащупали повязку.
Одну или две минуты он лежал потом неподвижно, в полном изумлении, тщетно стараясь понять, что все это значит. Прежде всего, он был жив.