– Маги говорят, что времячетвертого абстрактного ядра приходит тогда, когдадух разрывает цепи нашей саморефлексии, – сказал он,– Разрыв наших цепей – это чудесно, но и очень нежелательно, потому что никто на самом деле не хочет быть свободным.
Ощущение, похожее на скольжение через туннель, владело мной еще мгновение, а затем все прояснилось. И тогда я начал смеяться. Странные проблески понимания, заключенные внутри меня, вырвались наружу в виде смеха.
Дон Хуан, казалось, читал мои мысли, как книгу.
– Что за странное чувство – понимать, что все, что мы думаем, все, что мы говорим, зависит от положенияточки сборки, – заметил он.
И это было именно то, о чем я только что подумал и над чем смеялся.
– Я знаю, что твояточка сборки в данный момент сместилась, – продолжал он, – и ты понял секрет наших цепей. Они держат нас в заточении и, приковывая к нашей такой удобной саморефлексии, защищают нас от яростной атаки неведомого.
Для меня наступило одно из тех необычных мгновений, когда представления о мире магов становятся кристально ясными.
– Как только наши цепи разорваны – мы больше не ограничены интересами повседневного мира, – продолжал он, – и хотя мы по-прежнему остаемся в этом мире, но больше не принадлежим ему. Для того чтобы быть его частью, мы должны разделять интересы людей, чего без цепей мы делать уже не можем.
Дон Хуан рассказал, что Нагваль Элиас однажды объяснил ему, что обычных людей отличает то, что все мы разделяем владение неким метафорическим кинжалом: заботами нашей саморефлексии. Этим кинжалом мы рассекаем себя и истекаем кровью. И наши цепи саморефлексии дают нам чувство, что мы истекаем кровью вместе, что все мы имеем нечто чудесное – нашу человеческую природу. Но если вглядеться повнимательнее, то окажется, что мы истекаем кровью в одиночестве, что мы ничем не владеем совместно и все, что мы делаем, – это тешимся своими иллюзорными рефлексиями, являющимися нашим же творением.
– Маги больше не пребывают в мире обыденных дел, – продолжал дон Хуан, – поскольку уже не являются жертвами саморефлексии.
Затем дон Хуан начал рассказывать историю о своем бе-нефакторе инисхождении духа. Он сказал, что эта история началась сразу после того, какдух постучался в дверь к молодому актеру.
Я перебил дона Хуана, спросив его, почему он постоянно употребляет термин «молодой человек» или «молодой актер», упоминая о Нагвале Хулиане.
– В то время, когда произошла эта история, он не был Нагвалем, – ответил дон Хуан, – он был просто молодым актером. В своем рассказе я не могу назвать его даже просто «Хулиан», потому что для меня он всегда был «Нагваль Хулиан». Перед именем Нагваля мы всегда добавляем слово «Нагваль» в знак уважения к его безупречной жизни.
Дон Хуан продолжал свою историю. Он сказал, что Нагваль Элиас остановил смерть молодого актера, переведя его в повышенное осознание, в результате чего после долгих часов борьбы тот снова пришел в сознание. Нагваль Элиас не назвал своего имени, а представился ему как профессиональный целитель, ставший случайным свидетелем разыгравшейся трагедии, в которой чуть не погибли двое. Он указал на распростертую на земле молодую женщину, Талию. Молодой человек был удивлен, увидев ее лежащей без сознания возле него, ведь он помнил ее убегающей. Слова старого целителя, что Бог, несомненно, покарал Талию за ее грехи, поразив молнией и лишив разума, испугали его, но не настолько, чтобы он не заинтересовался некоторой странностью.
– Но откуда взяться молнии, если даже дождь не идет? – спросил молодой актер едва слышным голосом. Он был явно поражен, когда старый индеец ответил, что Господа не спрашивают о его путях.
И снова я прервал дона Хуана. Мне было любопытно узнать, в действительности ли молодая женщина потеряла рассудок.