По этому заносчивому жесту, по смущению хозяина, нервно потиравшего руки, Степан безошибочно угадал, что хозяевам очень бы хотелось, чтоб ему понравилось, они боятся, что не понравится, и стесняются, что у них бедно. Поэтому, не успев ничего разглядеть. Степан решительно объявил, что все в порядке, ему очень нравится, и даже почти искренне приплел что-то насчет своего отвращения к просторным помещениям.
Хозяйка недоверчиво поглядела, однако поставила лампу на место и даже слегка пододвинула Степану стул. Тогда хозяин выступил вперед и, радостно пожимая Степану руку, сообщил, что фамилия его Жукаускас и ему очень, очень, очень приятно, что все так хорошо уладилось, и вежливо осведомился, правильны ли слухи, что Степан приехал работать к ним техником по мелиорации. Степан ответил, что слухи эти правильные, и хозяин, желая, видимо, обрадовать Степана, сообщил, что болот тут кругом ужас до чего много, так что работы хватит надолго.
После этого хозяин, застенчиво улыбаясь, усиленно принялся потирать руки, и разговор совсем угас.
— Лучше предложил бы снять пальто и руки помыть. Может быть, человек отдохнуть хочет, — негромко произнесла хозяйка и с треском отщипнула ножом от полена сухую лучину.
— Да, да, конечно, пальто, — заторопился Жукаускас. — Вон тут у нас специально для этого набиты гвоздики. Пожалуйста. А это вот у нас, извините, умывальник… У вас там, наверное, все больше водопровод?
— Ну, смотря где. В городах-то это конечно, — ответил Степан, стаскивая пальто и нацепляя на гвоздь.
— Я думаю, в городах… Например, в Петербурге, то есть в Ленинграде, — и, повернув таким образом, хотя и довольно неуклюже, разговор в нужную ему колею, жадно глядя в глаза Степану, спросил: — А вы там когда-нибудь были?
— Ну как же! Я и учился в ленинградском техникуме, — сказал Степан.
— Вот оно как удачно, — заволновался Жукаускас. — И вы, может быть, за Нарвской заставой бывали? Там такие Триумфальные ворота… возвышаются?
— Возвышаются, — кивнул Степан.
— А завод, Путиловский, действительно… работает и сейчас? Да? А Невский? Там было такое Адмиралтейство и на нем золотой шпиль?
— Все существует, — сказал Степан. — И шпиль. И кораблик на своем месте, на конце иглы. Его даже позолотили недавно.
— Кораблик? — пробормотал упавшим голосом Жукаускас. — Какой же там кораблик?
Видно было, что он сбился, и теперь с испугом смотрел на Степана.
— Ты со своими разговорами не даешь человеку руки помыть, — нетерпеливо повторила хозяйка. — Кораблик!
Степану мыться было не к спеху, а отдыхать и вовсе не хотелось, однако делать было нечего. Он помыл руки, втащил свой чемодан в комнату, прикрыл дверь и, оставшись один, стал глядеть на язычок огня в маленькой лампочке, которую поставили ему на комод.
«Вот к чудакам попал», — подумал он, пожал в недоумении плечами и усмехнулся. Он оглядел все вокруг: постели, комод, стул с высокой спинкой, на которой вырезаны звериные рожи, подоконники, заставленные горшками с цветами и какой-то кудрявой травкой. За окнами ясно и сильно светила луна.
Дунув сверху в стекло, он погасил лампочку, подошел и стал смотреть в окно. Дома и деревья бросали густые черные тени, а среди этих черных теней на открытых местах разливались по земле лужи голубого лунного света.
«Хорошо!» — подумал Степан, с удовольствием потянулся, постоял еще и, не зная, что делать дальше, хотел было снова зажечь лампочку, но вспомнил, что спички остались в пальто на кухне. Осторожно, стараясь не помять постель, он прилег с краю, заложил руки за голову и стал смотреть на тени от веток, беззвучно шевелившиеся на потолке.
Медленно приближаясь издали, женские голоса негромко и стройно пели незнакомую песню, очень хорошую какую-то.
Сто раз видел он тени от луны и слышал пение, но сегодня в нем точно перевернули старую исписанную страницу и открыли новую, совсем чистую, без единой помарки, на которой каждая тончайшая черточка отчетливо видна, — такую он чувствовал душевную ясность и радостную готовность впитывать новые впечатления.
Ему нравилось и то, что песня похожа на русские песни, и то, что она хотя и не русская, а все-таки понятна и трогает за душу.
Пение оборвалось, и немного погодя где-то совсем близко запел одинокий женский голос. Он был совсем не такой, какие бывают у настоящих певцов. Негромкий и трогательно неумелый, он слегка хрипнул на низких нотах, но Степан сразу понял, что именно его и слушал издали. Вскочив на ноги, он подошел к окну, слегка отодвинул уголок занавески.
Целые озера лунного света заливали поляны и пустыри, а дальние поля казались затопленными лунным наводнением. Против окна, шагах в двадцати, стояли и пели девушки.
Стараясь угадать ту, которая запела первой, он прислушивался, вглядываясь по очереди в серьезные лица, освещенные лунным светом, и вдруг сказал себе:
«Вот она!» С этой минуты он смотрел только в лицо этой, найденной девушки. Она пела, положив руку на плечо подруги. Ему ясно были видны ее черные, вразлет брошенные и приподнятые к вискам брови, туго обтянутая на груди блузка и красиво, в сдержанной усмешке, двигавшиеся при пении губы.
Скоро лицо окончательно слилось в его представлении с тем голосом, и стало казаться, что и не могло быть другого голоса у девушки с таким лицом.
В доме стукнула форточка, и хозяйка что-то сердито крикнула поющим.
Девушки умолкли, и одна из них, какая-то маленькая, которую он прежде и не заметил, выступила немного вперед, коротко рассмеялась и снова, потише, запела тем самым милым, особенным голосом, который он, затаив дыхание, только что слушал, во все глаза глядя в лицо другой.
Через минуту, когда пение кончилось, Степан с чувством какой-то обидной потери смотрел, как расходятся в разные стороны девушки: маленькая неторопливо поднялась по ступенькам крыльца, вошла в дом, и он услышал, как в сенях хлопнула дверь; а та, другая, у которой так красиво взлетали брови и шевелились губы, окликнув подругу удивительно не идущим к ее красоте резким голосом, ушла в другую сторону вместе с остальными…
В комнату постучала хозяйка и позвала пить чай. Степан пригладил волосы, одернул пиджак и, взявшись за ручку, толкнул дверь плечом.
Девушка слегка привстала навстречу, выжидающе вглядываясь и загораживая ладонью глаза от света лампы.
Степан пожал протянутую ему руку, ощутил нерешительное ответное пожатие маленькой жесткой ладони и сел за стол.
Хозяин выглянул из-за самовара, которым случайно или нарочно хозяйка загородила его от Степана, и, обрадованно посмеиваясь, быстро проговорил:
— Он ведь парусный, правда? Теперь я вспомнил.
— Кто такой парусный? — изумился Степан, заглядывая за самовар.
— Кораблик, вы же сами говорили: кораблик…
— A-а, на Адмиралтейском шпиле? Правильно. Вспомнили?
— Как самого себя: золотой кораблик с парусами. Боже мой! И потом эти черные лошади на мосту, которые хотят вырваться, а молодой человек их старается удержать. Я все помню. Правильно? Я там прожил такие хорошие годы! Хотя тогда я думал, это были тяжелые годы. Да они и были тяжелые, но все-таки была жизнь, понимаете? Громадный Путиловский завод и кругом мои товарищи… Надежные товарищи. И мы добивались… Понимаете? — Маленький мастер, разволновавшись, обернулся к жене, но, встретясь с ней глазами, увял и примолк. Однако, видно, уж очень его распирало, и он, стараясь не глядеть на жену, торопливо договорил: — И я помню все их имена. И если меня сегодня поставить… руки у меня помнят работу. Они помнят, — он посмотрел с какой-то растерянной улыбкой на свои закопченные руки и замолчал.
— Ну-ну, — холодно сказала Магдалэна, — ты со всякими фантазиями людям чай пить мешаешь.
— Что вы! Наоборот! Я это очень понимаю, — быстро сказал Степан. Он с сочувствием слушал старика и в то же время почему-то не переставал следить за тем, как двигались, переставляя посуду, отламывали хлеб или спокойно отдыхали, облокотившись о край стола, тонкие руки девушки в коротких рукавчиках пузыриками.