— перед сотней внимательных человеческих глаз, от которых ничего не скроешь.
Из темноты снова окликнули — возле пулеметного окопа, греясь, размахивал руками старый пулеметчик Денищик, знакомый комбату еще по летним боям под Кузьминками, когда совсем небольшая группа бойцов — остатки полка — пробивалась из окружения. Тогда же этот довольно пожилой боец неизвестно откуда прибился к роте и так вместе с нею и вышел к своим. А на переформировке из-за него произошла неприятность — начальство начало придираться: почему не отправил бойца на проверку, зачем оставил в роте — человек чужой, незнакомый, мало ли что может случиться. Проверялся Денищик позже, в боях, когда однажды, заменив раненого пулеметчика, помог отбить контратаку немцев, да так и остался при пулемете. Впрочем, пулемет у него, кажется, уже новый — вместо «максима» тонкоствольный, системы Горюнова.
— Ну как дела, Денищик?
— А пока что слава богу.
— Почему богу? Ты что, верующий?
— Верующий не верующий, а так говорят. К слову приходится.
Боец уважительно, со сдержанным достоинством перед начальством переступил с ноги на ногу, втянув голые, без рукавиц, руки в коротковатые рукава телогрейки. Комбат опустился возле пулемета на корточки и взглянул в темноту через бруствер.
— А как обстрел? Мертвого пространства нет?
— Ну что вы! Все как на талерке, товарищ комбат.
— Тарелке надо говорить. А они тут не засекут вас? С высоты ведь тоже как на тарелке.
— Ну. Так мы ведь, когда тихо, Гаруна сюда, — Денищик показал в окопчик, где под бруствером темнела оборудованная для пулемета ниша-укрытие, в которой теперь посапывал свернувшийся калачиком его напарник. — Обстрел когда. А как заварушка, тогда на место.
Комбат распрямился на бруствере.
— Ну молодцы. Командир роты где?
— А тут, недалеко. Блиндажик вон, — кивнул головой Денищик и снова принялся греться — притопывая, шлепать руками под мышками.
Невдалеке под обмежком начиналась мелкая недокопанная траншейка, из которой послышались далековатые, возникавшие под землей голоса. Обрушивая рыхлые стенки траншеи, комбат почти боком пробирался по ней, пока не завидел под бруствером слабый проблеск света у края палатки. Приподняв пыльный брезентовый полог, он нагнул голову и с усилием протиснулся в тесный полумрак блиндажа.
Здесь ужинали. Тесно обсев разостланную на полу палатку, бойцы сосредоточенно работали ложками. Между разнообразно обутых — в ботинки, сапоги и валенки — ног стояло несколько котелков с супом. В углу против входа, привстав на коленях, в распоясанной гимнастерке, укладывала вещмешок Веретенникова. Из-под жиденькой русой челки на лбу она метнула в комбата отчужденный, обиженный взгляд и локтем толкнула лейтенанта Самохина.
— Вадька!
Самохин заметно встрепенулся, увидев комбата, который сразу от входа вперся в чью-то широкую спину; ротный сделал запоздалую попытку встать для доклада.
— Товарищ капитан…
Комбат поднял руку.
— Ужинайте.
Кто-то подвинулся, давая ему возможность присесть, кто-то перелез в другой угол. Вверху под перекладиной, потрескивая и коптя, дымил озокеритный конец телефонного провода, воняло жженым мазутом. Веретенникова еще раз обиженно взглянула на Волошина и занялась лямками вещевого мешка.
— Может, поужинаете с нами, товарищ комбат? — неуверенно предложил Самохин.
Комбат не ответил. В блиндаже все примолкли, почувствовав его настроение, — наверно, тут уже были в курсе того, что произошло на батальонном КП. Ощущая на себе вопрошающее внимание присутствующих, комбат достал из кармана дюралевый, с замысловатой чеканкой на крышке портсигар, начал вертеть цигарку. Он знал: они ждали разноса за случай с их санинструктором, окончившийся для него вторым генеральским выговором, но он не хотел начинать с этого. Он выжидал. Старшина роты Грак и командир взвода сержант Нагорный, сидевшие напротив комбата, сунули ложки за голенища, Самохин застегнул крючки шинели, Веретенникова начала надевать телогрейку. Судя по всему, конец ужина был испорчен, хотя супа в котелках ни у кого не осталось.
— Товарищ Самохин, сколько у вас на сегодня в строю? — не взглянув на командира роты, спросил комбат.
— Двадцать четыре человека. С санинструктором.
— Санинструктора не считайте.
Самохин умолк, наверно, ожидая, что скажет комбат. Волошин затянулся, махорка в цигарке странно потрескивала, временами вспыхивая, будто к ней подмешали порох. Бойцы называли ее трассирующей, что почти соответствовало действительности, особенно на ветру ночью.
— Выделите двух человек. Двух толковых бойцов.
Самохин с заметным облегчением опустился ниже и выдохнул. Подвижный взгляд его темных глаз на молодом, с раздвоенным подбородком лице, соскользнув с комбата, остановился на сержанте Нагорном.
— Нагорный, дай двух человек.
— Отставить! — ровно сказал комбат. Все в землянке недоуменно взглянули на него, однако он намеренно не придал никакого внимания этим взглядам. — Наверно, у товарища Нагорного имеется воинское звание?
Лейтенант все понял с первого слова:
— Сержант Нагорный, выделить двух бойцов!
— Есть!
Коренастый плечистый крепыш в расстегнутом полушубке, Нагорный сгреб с пола автомат и с шумом протиснулся в траншею…
— И еще пошлите за командирами. Восьмой и девятой. ДШК тоже.
Самохин только взглянул на Грака, и тот, хотя и без спешки, вылез вслед за Нагорным. В блиндаже, кроме комбата и ротного, осталась одна Веретенникова. Теперь можно было начинать неприятный разговор. Волошин свободнее вытянул ноги.
— Так до каких пор будем воду мутить, товарищ Самохин?
— Какую воду?
— Когда будет выполнен мой приказ?
Прежде чем ответить, лейтенант помолчал, бросая вокруг быстрые нервные взгляды.
— Завтра утром пойдет.
— Никуда я не пойду! — тут же объявила Веретенникова.
— Вера! — с нажимом сказал Самохин.
Девушка подняла на него обиженное, злое лицо:
— Ну что? Что Вера? Куда вы меня прогоняете? Как наступление, так нужна была, тогда не отправляли, а как стало тихо, оборона, так выметайсь! Я год пробыла в этом полку и никуда из него не пойду. Поняли?
Комбат сдержанно поглядывал то на нее, раскрасневшуюся и расстроенную, то на страдальчески нахмуренное лицо ротного. Это было черт знает что — наблюдать такую сцепу на фронте, в полукилометре от немецкой траншеи.
— Что же, вы и рожать тут будете? — спросил он нарочно грубовато. Веретенникова встрепенулась, на ее щеках уже заблестели слезы.
— Ну и буду! А вам-то какое дело?
— Вера, ты что?! — взмолился Самохин.
— Нет уж, товарищ санинструктор! В моем батальоне роддома нет, — холодно отчеканил комбат. — Рано или поздно отправитесь в тыл. Так что лучше это сделать вовремя.
— Никуда я от Вадьки не отправлюсь, — сказала она. Однако решимость ее, похоже, стала ослабевать, девушка всхлипнула и закрыла лицо руками. Самохин схватил ее за руки:
— Вера! Ну что ты! Успокойся. Все будет хорошо, пойми.
Вера, однако, не хотела ни понимать, ни успокаиваться, а все всхлипывала, уткнувшись лицом в телогрейку, и Самохин минуту растерянно уговаривал ее. «Чертов бабник! — думал комбат, почти с презрением глядя на своего ротного. — Видный, неглупый парень, хороший командир роты, да вот спутался с этой вздорной девчонкой. Теперь, когда уже приспичило и не стало возможности скрывать их отношения, надумали фронтовую женитьбу. Как раз нашли время!»
Почувствовав на себе руки Самохина, Вера помалу начала успокаиваться, и комбат сказал, чтобы разом покончить с этим уже надоевшим ему конфликтом:
— Завтра утром штурмуем высоту. Атака, наверно, в семь. К шести тридцати чтобы вас в батальоне не было.
Вера, вдруг перестав всхлипывать, насторожилась:
— Что? Чтобы я смылась за полчаса до атаки? Нет уж, дудки. Пусть мне генерал приказывает! Пусть сам маршал! Хоть сам господь бог. Ни за что!
— Ладно, Вера. Не горячись. Ну что ты как маленькая! — уговаривал ее ротный, пока она не перебила его: