ВОРОНЬЕ ПУГАЛО
Анна Семироль
"...а мне бы
До тебя дорваться клювом,
Тем, что тщетно роет небо.
Как упорно птицы любят..."
(Яшка Казанова)
Привычный по утрам виброзвонок мобильника. "Дочур, вставай, завтрак". Олеся нехотя вылезла из-под одеяла, прошлёпала в ночнушке к окну и задёрнула занавески. Солнце. Свет яркий. Из приоткрытой форточки тянуло сыростью. Весна. Снег тает, грязища повсюду. Видеть не хочется всё это.
Разгладила одеяло, надела белый махровый халат, зачем-то натянула капюшон на голову, бросила мобильник в карман и повлеклась умываться. Открыла кран, и струя воды с разбегу ткнулась в ладонь холодным носом. Олеся грустно посмотрела в зеркало: всё то же самое, ничего не изменилось, приснившегося под утро чуда не произошло. Бледное скуластое лицо с невыспавшимися глазами скучно-серого цвета, тонкая упрямая ниточка сомкнутых губ, впалые щёки, острый подбородок и ненавистный шрам над левой бровью. Никакой чёлкой этот "памятный подарок" не скрыть. Особенно когда тебе не идут длинные волосы, и ты носишь короткую мальчуковую стрижку.
"Урод", - с ненавистью полыхнула Олеся глазами, вырвала из-под ледяной струи занемевшую руку и принялась остервенело драить зубы старой, разлохмаченной щёткой. Сплюнула в раковину розовым, поморщилась: опять ободрала десну! С трудом удержалась от желания плюнуть в зеркало, закончила умывание и пошла на кухню. Пахло котлетами и сбежавшим молоком.
Мама привычно обняла, взлохматила тёмные Олесины вихры.
"Доброе утро, воробей", - прочитала Олеська по губам. Кивнула в ответ, нагнулась потрепать по холке суетящегося под ногами Юлиуса - чёрного спаниеля, любимца семьи, и, пожалуй, единственную родственную душу. Юлиус бросил стоптанный тапок, полез лизаться. Девушка зарылась лицом в пахнущую псиной шерсть и улыбнулась уголками рта. Мама потрогала за плечо. Ах, да, завтрак же...
Олеся села за стол, с тоской взглянула в тарелку. Комочек котлеты, бесформенное месиво вермишели. Девушка поморщилась. "Варила Юлику кашу - молоко убежало, вот и пахнет", - написала мама на листке лежащего на столе блокнота, по-своему истолковав гримасу дочери. "Я просто есть не хочу", - накарябала Олеся.
- Надо, - тщательно выговорила мама, глядя на неё с укоризной.
- Ни-е хо-о-чу, - столь же тщательно произнесла Олеся и отодвинула тарелку.
Мама расстроилась, заговорила. Олеся смогла разобрать только "тощая" и "хватит". Аппетита это не прибавило, но маму хотелось утешить, поэтому Олеся давясь, поела, половину котлеты тайком скормив Юлиусу, похлебала зелёного чаю, и выговорив "спасибо", ушла обратно в свою комнату. Улеглась на кровать, поудобнее устроила под боком увязавшегося за хозяйкой спаниеля и закрыла глаза.
Вспомнился недавний сон. Будто она сидит с длинной блестящей иглой в руке и прокалывает сердца горой сваленным перед ней воронам. Вороны пуховые, как варежки, и от них на пальцах остаётся пыль. И глаза у них пуговичные... Олеська колет изо всех сил, злится, а вороны не сопротивляются и тут же умирают, потому что Олеся не говорит - сколько им...
А если просто не давать им к себе сунуться? Если носить с собой палку, и как только они появятся, начать лупить их, превращать в крошево из перьев, пуха и механических деталей? Или ходить по улицам в бронежилете...
Нет, всё равно не поможет. Олеся своими глазами видела, как вороны прилетели к солидному дядьке лет сорока, а тот выхватил пистолет и принялся палить по птицам. И что? Их налетела такая орава, что они попросту окутали мужчину серым облаком... и почти мгновенно разлетелись. А он постоял немого, пошатываясь - растрёпанный такой, бледный, потом пистолет к виску поднёс, и голова у него разлетелась красными ошмётками. Олеся плохо помнила, как и кто её потом домой доставил. Руки тряслись, она ни сказать, ни написать ничего не могла, куртка кровью и Олеськиной рвотой была забрызгана, мама бегала с белым-белым лицом, врач приходил, укол какой-то сделал... Только через полгода Олеся на улицу осмелилась снова выйти.
В приоткрытую дверь заглянула мама. "Дочь, я пошла на работу", - поняла девушка по движениям губ. Вскочила, согнав пса, подбежала к матери.
"Мама, вороны могут никогда не прилететь?" - спросила, отчаянно жестикулируя.
- Наверное, могут, - ответила мать. - Не бойся.
"Я умру, - написала Олеся маркером на прикреплённой к двери пластиковой доске. - У меня нет шансов. Ни единого".
- Не бойся, - повторила мама и добавила: - Купи сегодня рыбу к ужину.
Олеське захотелось запереться в комнате навсегда.
* * *
Тихая (15:37): Ты считаешь это справедливым?
БОГ (15:39): Это естественный отбор. Кто должен жить - выживут.
Тихая (15:41): А те, кто хочет жить?
БОГ (15:45): Шанс дан каждому. Для того и время сообщается.
Тихая (15:46): А я? Я даже не услышу, сколько мне отпущено! И кто вообще способен меня полюбить? Такую? За что ты из меня урода сделал, ответь?
БОГ (15:50): Я ни при чём. Это болезнь. Менингоэнцефалит называется, знаешь?
Тихая (15:51): Болезнь?! А ты тогда зачем? И зачем ты создал этих кошмарных птиц? Ведь это ты их создал! Зачем?
Тихая (15:59): Ответь же!
Тихая (16:10): Тебе когда-нибудь говорили, что ты - настоящий подонок?
БОГ (16:11): И не раз. Не зли меня, Олеся.
* * *
Юлик нетерпеливо тыкался холодным мокрым носом в жёсткую хозяйскую ладонь и всем своим видом выражал огромное желание выйти на улицу сию же минуту. Олеся зевнула, с нескрываемой неприязнью покосилась на зашторенное окно и принялась одеваться. Как бы не хотелось никогда не покидать дом, собака и её потребности - это святое.
Середина марта. Промозглая сырость, грязный кисель под ногами. Запах оттаявшей помойки в соседнем дворе, забрызганные брюки, зябнущие пальцы в старых шерстяных перчатках. Сутулые люди спешат куда-то по лужам, Юлиус радостно гоняет по двору тощих, похожих на мокрое мочало кошек, голуби торопливо склёвывают накрошенную Олесей булку. Весна как весна.
Парочка на автобусной остановке самозабвенно целовалась. Девушка картинно запрокидывала голову, улыбалась и льнула к молодому человеку всем телом, а он страстно ловил её губы и по-хозяйски перебирал пряди длинных светлых волос. Оба были красивы и показушны, как в кино. Олеся отвернулась и нахохлилась. Снующие под ногами голуби были куда приятнее.
Малочисленные Олесины подруги мечтали о любви. Читали романчики в мягких обложках и собирали журнальные вырезки с фотографиями каких-то смазливых красавчиков. Олеся же, каждый раз смотря в зеркало, отчётливо видела на себе собственноручно поставленный крест. Печать-приговор: уродина. Мало того, что глухая, так ещё и внешность, как у мальчика-подростка (хорошо, хоть прыщи прошли после восемнадцати...). Ну кто позарится на такое сокровище?
Привычно потрогала шрам над бровью. Поморщилась, ощутив под пальцами неровный рубец. Поискала глазами Юлика: пёс весело выкапывал что-то из-под рыхлого, ноздреватого снега. Подошла, увидела полугнилой рыбий хвост, прицепила спаниеля на поводок, отвела в сторону. Вспомнила про так и не купленную рыбу и не спеша пошла в сторону ближнего микрорынка.
Думалось о какой-то ерунде, вроде того, как будет звучать слово "микрорынок" с её-то, Олеси, фонацией. Потом напрягла память, силясь вспомнить звучание голоса бабушки... в голове тикали часы - не более того.
Кто-то больно толкнул локтем в бок, протискиваясь между торговыми рядами. Олеся испуганно дёрнулась, поспешно руку в карман сунула - кошелёк цел, мобильник на месте... Как сказать слово "рыба" память услужливо подсказывала, но вот произнести название "толстолобик", "хек", "морской окунь" и им подобные - слишком сложно. Проще набить буковки на экране сотового телефона и показать продавщице.